Пэйринг и персонажи:

Описание:

------------------------------------------------------------

      Шинобу Кочо – убийственный танец бабочки, легкое и незаметное прикосновение, ядовитое изящество. Сладко-горькие воспоминания, нелёгкое прошлое и кроваво-красная реальность. Её меткие и острые слова, обманчивое спокойствие, безмятежность и ранняя зрелость; мягкая жестокость, бездонные омуты лавандовых глаз, плавность порхающих крыльев в полёте, вдохновляющая решимость и детская хрупкость. Всё это было неотъемлемой частью Шинобу, её естественной картиной. Красота хитрых ёкаев, которая заманивала в ловушку глупцов. Гию Томиока не считал себя глупцом, но Шинобу не прекращала клеймить его незрелым и одиноким волчонком. Он ничего не отвечал на подобные едкие комментарии, лишь глубоко в душе привычно вытаскивал ядовитые осколки. Если и было обидно, то показать, что это беспокоило его чуть больше, чем кажется, не позволяла гордость. Не позволяли и навязчивые мысли, что, возможно, Шинобу в чем-то права.

      Гию внутренне не отрицал, что временами мог быть чересчур отстраненным и холодным, мог невольно пугать и отталкивать. Общение с людьми всегда было его камнем преткновения, до сих пор с трудом удаётся поладить с кем-нибудь. Гию твёрдо уверен – чем меньше слов, тем лучше и в тысячу раз легче. Даже сейчас он сидит на прохладной деревянной веранде-энгава в благоговейной тишине, один на один со своими немного обременительными воспоминаниями. Ночь безветренна и тепла, все спят после трудоёмкого дня, Томиока тоже должен отдыхать и видеть третий сон, но луна сегодня уж слишком прекрасна. Навряд ли луна виновна в его бессоннице, но ему нужно хотя бы крошечное оправдание.

      В Особняке Бабочки всегда было уютно, несмотря на дневную суматоху и регулярные тренировки. Особенно тихо было ночью, но сейчас Гию кажется, что эта тишина разрывает на части барабанные перепонки, даже шелеста лепестков сакуры не слышно, лишь изредка звенят тоненькие колокольчики, подвешенные на деревянной опоре. Он невольно вспоминает, что Танджиро рассказывал, как Канао любовно смотрела на эту сакуру и поведала ей о том, что всё закончилось, о желанном мире без демонов, о долгожданной победе. Эта война затянула в бездну всех, заставила возжелать бороться ради спасения, ради будущего, не было сильнее желания уничтожить эту пропасть. Жертвуя всем, теряя часть души, глотать острые осколки и снова подниматься. Каждый потерял что-то важное в этой войне, каждый теперь желает восполнить зияющую дыру, что кажется вполне возможным. Совсем немного огорчает то, что мир так и остался несправедливым, но теперь он возлагает желанные надежды, они не должны быть большими, достаточно крошечных искорок веры. Томиока всего несколько раз поддавался тяжёлым чувствам, когда казалось, что трагичный конец катастрофически близок.

      Подул лёгкий тёплый ветерок, задевая самые кончики тёмных прядок. Снаружи всё ещё тихо, даже тише, чем в спальных комнатах. Веранда довольно прохладная, отчего левая рука быстро зябнет от малейшего прикосновения к дереву. Но Гию не отнимает руку, не растирает о колено, чтобы согреть, продолжает впитывать колкий холод. Он не подаёт виду, но ему необходимо чувствовать каждую неровность этого мира; после потери правой руки желание компенсировать недостаток ощущений стало только ярче. Томиока не хочет видеть взглядов, полных сожаления, не хочет, чтобы к нему относились, как к фарфоровой кукле, не хочет быть калекой в чужих любопытных глазах. Танджиро хоть и не лишился руки, но, также как и Гию, уже не сможет воспользоваться ей в полной мере; он практически остался без правого глаза, по сути, он совершенно бесполезен, так как теперь видит только необъятную черноту. Канао тоже повредила свой кукольный глаз в схватке с демоном Доума, но, кажется, это ее ни капли не тревожит. Многие вышли из борьбы с тяжёлыми травмами, как физическими, так и душевными.

      Но Гию до сих пор ощущает какую-то холодную пустоту, она не настолько обременительна, но всё никак не перестаёт пульсировать, отдаваясь тупой болью. Эта боль, кажется, сопровождает его уже долгое время, с самого начала своей сознательной жизни. Впервые это чувство вспыхнуло, когда он в один день потерял всю семью; тогда он навсегда запомнил последнюю, неимоверно прекрасную улыбку старшей сестры. Второй раз эта боль зашуршала внутри, когда он узнал, что его единственный друг, Сабито, погиб во время финального отбора; в тот день на горе Фуджикасане горько плакали глицинии.Следующий раз…

      Рука предательски заныла, заставляя нахмурить тонкие брови. Тёплый ветер перестал ласкать лицо и волосы, лишь аккуратно качал ветви «Победы». Хаори больше не согревает, рука не чувствует холода до отвращения идеальных ровных досок, а над головой не перестаёт кружить юркая бабочка, что уже долгое время пытается найти удобное местечко для отдыха. Томиока не может отвести взгляд от гармоничного танца бабочки на фоне жемчужной луны. Это так прекрасно.

      Шинобу Кочо любила и ненавидела сравнивать себя с бабочкой. Гию вспоминает, каждое её движение, подобное взмаху тонкого острого крыла, они были меткими и опасными, порой такими непредсказуемыми, что кровь в жилах стыла. Улыбка Кочо была мягким прикосновением усиков этого прекрасного насекомого; эта улыбка щекотала нервы, могла кольнуть и как-то странно успокоить. Её руки были неуловимы словно судорожные взмахи крылышек, они были и холодными как первый снег, и тёплыми как игривые лучи солнца. Томиока помнит, как совершенно случайно, почти невесомо, касался руки Шинобу, когда не раз передавал чашу с водой, или шёл рядом с ней, непозволительно близко. Но за это фарфоровой маской скрежетали необузданное недовольство, напряжение и нотки праведного гнева. Хрупкая как бабочка. Самое ненавистное ей сравнение, жалкая уязвимость. Шинобу крайне редко позволяла себе стереть с лица идеально выточенную улыбку. Столь совершенное творение, хоть на секунду сбросить мраморный фасад стоило слишком дорого. Но дороже была лишь её любовь. Любовь позволила украсть с единственного родного лица нежную улыбку и носить её просто так, за бесплатно. Но так лишь казалось. Эта улыбка несомненно была дороже всех золотых монет. Улыбка любимой сестры была бесценна.

      Томиока не совсем уверен, насколько сильно улыбка Шинобу была пропитана ядом. Её яд не был болезненным или разъедающим изнутри, но жалил куда-то глубоко. К душе прилипали, скорее, смятение и неприятные чувства. Гию никогда не считал себя мазохистом, потому что таковым не был. Пусть идти вровень не было целью потешить самолюбие или доказать что-то себе и окружающим, но отставать или же стремительно ускоряться в его приоритеты ни разу не входило. Томиока честно старался не обижаться, и у него это весьма неплохо получалось. Но каждый раз вальяжно брошенное «Томиока-сан» щекотало нервы, напористо заставляло вспоминать всё самое плохое и хорошее. Нет ничего более мерзкого, как вспоминать забытые колкие замечания и подтрунивания.

      Шинобу была честна лишь наполовину. Наполовину довольна, наполовину зла, наполовину спокойна. За аметистовыми глазами плясал беспощадный губящий зной. Она была настолько тверда, что не позволяла даже сладкой интонации хоть на секунду дать слабину. Танджиро как-то обмолвился невзначай, что улыбка Шинобу, не что иное, как каменное изваяние, идеальное, абсолютно совершенное, но лишённое искренних чувств. Гию благополучно проигнорировал глупую осечку мальчишки, а в голове довольно легко зажглась колючими языками пламени картина хмурой, рассерженной, но достаточно честной Шинобу. Девушка никогда не лгала, но она искусно искажала реальность, жестоко и безнадёжно. Но от этой лжи не оставалось ничего благородного или злорадного, она была пуста.

      Каждое шуточное предложение Шинобу стать его единственным другом, который мог бы вытерпеть душную компанию мечника, воспринималось трезво, именно так, как на то рассчитывала девушка. Но Гию невольно вспоминал, что в каждое шутке есть, какая-никакая, а доля правды. Шинобу никогда не была честна «от и до», только игривая ложь, искажение и недомолвки лишь на мгновение оказывались хрупкой правдой. Шинобу - это человеческий облик сладкой лжи и горькой правдой в одном лице, в таком прекрасном лице.

      Бабочка так отчаянно хлопает крыльями, будто в последний раз летает и видит этот мир. Гию честно старается не думать, не представлять, не видеть, как двигалась Кочо в той роковой схватке. Была ли она до самого конца грациозна как стая юрких бабочек? Сдерживала ли бездну, которая томилась долгое время в её хрупком теле? Срезал ли её крылья беспощадный, но улыбчивый коллекционер в самый последний момент? Определённо, ответ на все эти вопросы - жестокое да. Пускай возмездие вырвало первенство из самонадеянных лап на самом заключительном акте, истинное облегчение так мучительно долго не желало опускаться на твёрдые плечи. У неё получилось, больше Томиока ничего не мог сказать, а сделать - и подавно. И он продолжает повторять это, прокручивать в голове столь ненавистную мысль уже тысячный раз. Гию - не Бог, он не наделён силами, чтобы вершить правосудие. В его руках - клинок, инструмент, который дан многим, чтобы хотя бы отголоски справедливости и спасения не канули в бездну. Даже спасая человечество, он всё ещё не Бог, никогда им не станет. Даже если всеми фибрами души возжелает.

      Гию Томиока грешен, потому что уже не раз осмеливался пожелать такое. Пусть и Боги рядом, но они так часто ошибаются, они так слепы и безмолвны, они так сильно не любят людей. От подобных мыслей лишь сильнее выворачивает наизнанку. Принимать боль. Всё, что ему дано - это принимать и мириться с болью и идти дальше, терпеть ради чего-то возвышенного, ради справедливости, ради тех, кто должен жить. Но, увы, по мнению Богов, выжить было дано не всем, кто этого действительно заслуживал. Ни его любимой сестре, ни родителям, ни единственному близкому другу, ни самоотверженным Столпам, ни той, что насильно заставляла его огрубевшее, оледеневшее сердце сыпаться осколками.

      Рука, наконец, освободилась от тупой боли. Гию уверен, что это ненадолго, иначе быть не может. Бабочка ещё не закончила танцевать, она устала, но не хочет останавливаться ни на секунду. Эта бабочка скоро умрёт. Гию не замечает, как рука тянется вверх, ближе к ней, чтобы облегчить её страдания и дать отдохнуть, если она всё-таки решится закончить эту неугомонную пляску. Указательный палец слегка подрагивает от предвкушения соприкосновения с шершавыми лапками и нежными тонкими крылышками. Крошечное насекомое долго не решалось подлететь ближе, но на очередном судорожном взмахе словно ослабла и плавно опустилась на протянутую опору, почти невесомо хватаясь шероховатыми лапками. Бабочка успокоилась, медленно то складывая, то расправляя красочные крылья. Гию почти не дышит, осторожно подносит руку немного ближе к груди и безмолвно любуется, восхищается столь прекрасной грустной картиной. По спине пробегает холодок, а своевольный разум насильно, испытывая психологический мазохизм, посылает волны, брызги старой крови, жестоко красивые метафоры. Нельзя. Так просто нельзя больше делать, это табу. Личное табу Гию, такое незначительное, но страшное. Даже чтобы самому себе что-либо запретить требует колоссальных сил, исход крайне печален, потому что сил оказывается недостаточно. Снова непростительные слабости, снова глупые ошибки, которые причиняют лишь боль, а не мотивирует на движение вперёд, не мотивирует вновь не совершать эти жестокие ошибки. Бабочка тихо шевелит крылышками, будто понимая, что творится у него на душе. Это совсем немного успокаивает.

      – Она очень милая, как думаете, Томиока-сан?

      Мужчина крупно вздрагивает, отчего бабочка снова испуганно захлопала крыльями, оставляя на коже липкое прикосновение. Гию слишком резко мотнул головой в сторону, из-за чего чёлка немного перекрыла правый глаз, а шея неприятно заныла. Сначала в голове опустело как в когда-то высохшем руднике, что располагался неподалёку от местной деревушки. Томиока не раз ловил себя на том, что неосознанно воспроизводил в своей голове навечно умолкшие голоса, но это было явно тревожными фантазиями.

      Бледная линия тонких мягких губ сдавливает горло в успешной попытке придушить; хрупкие плечики знакомо еле заметно двигаются при каждом несдержанном вздохе, а глаза как палач и целитель в одном невозможном облике - рубят сплеча беспощадно и тут же залечивают все ноющие раны. Расписное хаори ласково обнимает миниатюрную фигуру и чарующе сверкает в свете полной луны.

      Нет. Это слишком прекрасно для сна, для настоящего. Это слишком непозволительно для мира, в котором просто не может так быть. Так правильно, так идеально. Так, как оно должно было быть с самого начала.

      Шинобу всегда будет идеальным представлением одиноких бабочек, которые жестоко обречены на несчастливый конец.

      Это ужасно больно. Как бы Гию не пытался смириться, о подобном забывать просто нет сил. Эта бабочка хотела жить. Она хотела быть в этом мире. Ей пришлось. Она заставила себя смириться с горьким окончанием своей истории ради единственной цели, ради самого важного.

      – Томиока-сан? — девушка нежно улыбается. Во взгляде, кажется, впервые нет той глубокой бездны, что заставляла задыхаться в собственном смятении. Сидя полубоком, Шинобу не сводит глаз с встревоженного мечника, чья левая рука буквально вцепилась короткими ногтями в доски.

      Шинобу сияет так, как никогда не сияла при жизни. Гию глубоко в душе желал когда-нибудь увидеть её именно такой. Но не так. Не таким образом. Не такой безумно дорогой ценой. Гию кажется, что он давно сошёл с ума, просто долго не мог признать столь очевидную вещь. Он не мог даже желать увидеть Шинобу хотя бы ещё раз, ещё раз услышать колкие, вскользь брошенные замечания, ещё раз почувствовать ласковый запах глицинии, что впитался в самую душу девушки, ещё раз ощутить в своей огрубевшей руке бархат тонкой мягкой ладони. Нельзя, он слишком грешен для таких драгоценных подарков.

      Гию не может более сидеть грузным придонным камнем. Он не замечает, как с порывом тёплого ветра подаётся вперёд и сжимает в отчаянных объятиях хрупкое девичье тело. Глаза болезненно щиплют накатившие слёзы. Он не помнит, когда в последний раз позволял себе плакать. Он обманывает себя, что не помнит, но утробный страх стал последней кровавой каплей в чаше, наполненной незалеченными ранами. Страх, что столь прекрасный и жизненно необходимый образ рассыплется вдребезги. Пускай это его больные выдумки, и он потерял рассудок. Гию чувствует тепло, когда чуть крепче сжимает одной рукой в объятиях Шинобу. Её мягкие шелковистые волосы щекочут щёку, а робкое дыхание неуловимо трогает шею. Тяжёлые слёзы стекают по подбородку и падают прямо на узкое плечо, покрытое её любимым хаори. Он в бреду замечает, как эти солёные капли блестят только ярче. Вся скопившаяся боль в этих прозрачных слезах будто нашла долгожданное утешение. Как же невыносимо было слышать скрипучий голос воронов, доносящих о каждой новой смерти товарищей. Тогда в голове Гию бил набат, крутилось беспомощное и жалкое «Замолчи! Замолчи!». Не в силах больше увидеть, не в силах дотронуться и вновь заговорить о насущном. Это навечно будет вне досягаемости. От этого маленького осознания слёзы ещё болезненнее начали вытекать из глаз, разрывая на части, зубы сильнее сжимаются, грозясь треснуть.

      – Томиока-сан, Вы ничуть не изменились, — как бы в укор пропела Шинобу в знакомой манере, отчего с обветренных уст стелет жалобный вздох, а к горлу подобрался новый ком, ещё тяжелее предыдущего. Девушка не прекращала улыбаться ни на мгновение, лишь в момент вполне дозволенной слабости мечника она не смогла скрыть лёгкое удивление, что тронуло её глаза. Но даже так Шинобу не поддалась сомнениям, ласково поглаживая одинокого волчонка по широкой спине. Он так и не научился ничему.

      – Шинобу... Я-

      Начать у Гию никак не получалось. Собственный голос пугал до чёртиков. Рука немного дрожит, впитывая в себя и тепло, и мягкость, и запах. Чтобы не забыть, чтобы не оставить в поблёкшем прошлом.

      – Томиока-сан, вот поэтому Вас все и недолюбливают. Нельзя же таким быть! — Кочо прикрывает ясные глаза, чуть ближе прижимаясь щекой к жёсткому плечу и внимательно вслушиваясь в неспокойное дыхание мужчины.

      Её голос всё такой же мелодичный, с нотками предостережения и попытки сладко ужалить, подстегнуть. Её слова и действия никогда не разнились. И руки, и слова, и глаза - это то, сто всегда было в естественном симбиозе. Даже искажая действительность, даже скрывая свои обиды и гнев, Шинобу не терялась среди волн собственной пожирающей бездны. Она и никогда не пыталась утянуть с собой на самое дно, как и сейчас, разбивая измученное сердце Гию на миллион кривых осколков. Снова.

      – Помните одну вещь, я не жду Вас, — не меняя тона, прошептала Шинобу и продолжила успокаивающе поглаживать содрогающегося мужчину. Глаза глядели прямо на нежные лепестки «Победы» .– Ещё не время ни для меня, ни для Вас. Не давайте громких обещаний, не клянитесь в своих чувствах. Потому что всё ещё слишком рано.

      Гию слушает внимательно. Он честно старается. То ли это дело шаловливых рук Шинобу, то ли он сам, в который раз, не находит в себе сил сказать хоть что-то стоящее в ответ. Сказать такие важные вещи, для которых снова, по словам девушки, ещё нет заслуженного времени. Но когда? Боже, Шинобу, когда?

      – Когда придёт время. Когда Вы дойдёте до самого конца, я буду терпеливо ждать. Я обязательно буду ждать, — Шинобу устремила печальный взгляд в иссиня-чёрное небо, любуясь напоследок хаотичным миганием звёздочек, таких крошечных и очаровательных. Но королевой этого бесконечного полотна далеко не бесчисленные звёзды, похожи друг на друга. Луна, такая необъятная и исключительно величественная. Она..

      – Томиока-сан, правда, луна сегодня особенно прекрасна? — Кочо в последний раз сжимает Гию в любящих объятиях и, улыбаясь, прижимается губами к застывшему плечу.

      Гию больше не может ухватиться за прекрасный силуэт, который растворился, будто его и вовсе не было. Его не пугает, что то тепло, которое до сих пор ощущается во всём теле, может быть злой шуткой собственного мазохистского сознания. Он верит, что это не очередной несчастный сон, после которого его бросает во тьму. Гию чувствует болезненное облегчение, странное покалывание в руке. Так приятно больно.

      На похолодевшие колени бесшумно садится та самая неугомонная бабочка и из последних сил старается двигать крыльями. На бледном лице высыхают последние полосы слёз, наконец, по всему телу унимается дрожь. Бабочка делает самый последний взмах и изящно укладывается на колени, испуская дух; ни один усик больше не шевелится.

      Гию аккуратно накрывает шершавой ладонью хрупкое создание, что уже больше никогда не взлетит в свободные просторы неба. Он дышит глубоко, стараясь не смешивать потоки мыслей в одну безобразную кучу. При очередном взгляде на столь прекрасную луну, настолько необычайно красивую, что и умереть можно, он видит знакомое лицо. Впервые за долгое время его губы трогает слабая улыбка.

      Гию уверен, что теперь всегда будет видеть в отражении небесного светила только изящные родные черты Шинобу Кочо. До самого конца, пока не придёт их время встретиться вновь. Это время обязательно наступит.

      А сейчас Гию готов засыпать с надеждой и сбережёнными обещаниями и чувствами до тех пор, когда они начнут танцевать под другую музыку, пока Шинобу будет в ночи указывать путь заблудшим бабочкам.