Пэйринг и персонажи:

Описание:

------------------------------------------------------------

Со временем Генья понял, что человеческая память — идеальный, безупречный механизм. Она стирает самые страшные вещи из глубин сознания, туманит злость и обиду, делает ненужное — неважным.

Генья держит в руках мамино зеркальце, то единственное воспоминание в материи, которое он смог унести. У их мамы не было ничего, кроме них, её любви и этого зеркальца.

Простое, оно сверкает на свету чёрным и золотым. Безупречно лакированное, неизменно идеальное, сколько лет бы не прошло — Генья бережёт его, как зеницу ока. Генья смотрит в него и видит.

Нет, не маму.

Лицо мамы давно забыто — её улыбка, её тёмные волосы и ласковый взгляд. Они давно им додуманы, они потеряли резкость в чертах. Генья помнит её красивой, и придумывает — маленькие пухлые губы, такие же, как у него, пухлые щеки, пушистые, как у Санеми, ресницы. И тонкие, белые руки. Санеми определённо досталась её кожа.

Генья едва улыбнулся, невесомо пригладив пальцами край зеркала — словно это она и есть.

Память, на самом деле, многое стерла. Вот только голос мамы остался тем, каким был.

Генья вспоминает его нечасто. Голос мамы успокаивает — под голос мамы не хочется тренироваться, общаться с водопадом, разве что камень после него обнимать. А потом — пить горячий чабрецовый чай с единственной ложкой мёда, потому что с поместья бабочек удалось стащить лишь маленькую баночку.

Но так и в детстве было. Мало.

Генья помнит детство смутно. Он любил братьев и сестёр, любит по-прежнему. Он смотрит в зеркало, но не видит и их.

Слышит плач Шуйи, звонкий смех Кото и Хироши, ощущает кожей — строгий взгляд слишком серьёзных сестричек. Отчего-то они были так ответственны… Это он помнит. Но не помнит — почему он так решил.

Генья перебирает картинки в памяти, и личико обиженной чужими мальчиками Суми в нем — смутное. Зато как он злился — неистово, всей душой, ведь кто-то посмел обидеть Суми. Кто-то получил по заслугам, а Суми — испугалась.

Генья подумал тогда, что его.

Но все это меркнет, когда появляется улыбающийся Неми-нии — он находит Генью даже в его единоличном убежище, о котором никто-никто не знает.

«Ты пришёл ругать меня, ниичан?..»

«Дурак. Ты поступил правильно. Пойдём домой».

Под пальцами Геньи — мягкая-мягкая кожа братовых рук, тогда чистая от глубоких шрамов, но испещренная мелкими-мелкими царапинками. Они по его ладоням — грубыми багровыми ниточками, и короткими, и длинными. Это Генья помнит.

Генья помнит, какой широкой показалась его спина, какой крепкой — Санеми большой, Санеми защитник. Санеми любимый старший брат, ответственный за них, а Генья — первый его помощник, который у него учится, который к нему стремится.

«Больше не уходи так, Генья».

Генья не должен был. Ведь Генья его помощник! Генья нехорошо поступил, а Санеми — все равно ему улыбался.

Генья должен всегда идти рядом, наравне со старшим, вместе с ним, держаться за руку крепко. Но тогда что-то детское прибило мальчишескую гордость — Санеми понёс его на своей спине, без причины, только оттого, что почуял, как Генья хочет этого.

Солёные капли коротко, нечасто падают на круглое серебряное стекло, разбиваясь мелкими крупками по поверхности. Собственное отражение становится мутным, но Генья все ещё этого не видит.

Генья видит Санеми.

Генья видит то, почему поёт бесконечно длинные молитвы, почему отдаётся жару Ян, испепеляющему все-все, кроме гнева — прежде всего на себя, на свою детскую обиду, на совершенную глупость.

— Ты всегда защищал, ниичан, — проговорил Генья в пустое для всех зеркало, вот только на него из-за чёрного обрамления смотрит любимый старший брат — испуганно, пусто.

Генья помнит это, как вчера.

Как тряслись окровавленные руки Санеми, как остры в мгновение ока стали его ресницы. Охолодели, покрылись незримым кристальным инеем.

По спине этот холод бежит буграми.

— Спасибо, ниичан…

А ниичан смотрит неизменно холодно, равнодушно. Прежде мягкое, детское лицо, теперь — взрослое и суровое, за ним ни толики прежнего. Это лицо — испещряют те самые так и не сошедшие шрамы, новые, о которых Генья не знает. Не знает по собственной вине.

Санеми из зеркала все ещё смотрит на него, все ещё сжимает в руке топорик, и Генья давится виной.

— Прости меня, ниичан.

Санеми отворачивается. Санеми уходит с топориком наперевес — он защитил, как мог, но теперь Генья остался наедине с одной единственной опасностью — самим собой.

И больше из зеркальца никто не смотрит.

Чёрные с золотым половинки гулко захлопываются.