Пэйринг и персонажи:

Описание:

------------------------------------------------------------

      Агацума приходит тихими ночами, шуршит еле слышно фусумой и юркает внутрь, всё боясь, что отсветит луна от его макушки светлой. Хаори своё никогда не брал, как бы холодно ни было — чёрная форма его в темноте коридоров прятала. Он садился над головой где-то, опускал худые колени на пол, в самый сквозняк, и руками мозолистыми и стёртыми тянулся к жёстким волосам.

      Голос у Агацумы тоже тихий: он будто мерещится сначала, прячется в шелесте лепестков на глициниях и скрипе половиц, а после крадётся по полу, переступает беззвучно мягкими лапами и в самые уши ластится. Приласкать бы его, почесать за ухом, перебирая мягкое золото, да спугнёшь ведь. Спугнёшь и не услышишь больше — считай, что и правда померещилось.

      У Санеми голова тяжёлая — и сам знает, а потому поднимает её на шее еле ощутимо, когда под затылок ладони подкладывают. Их коленями слишком быстро сменяют, но так даже лучше — копаться сейчас у него в волосах будет так приятно и по-тёплому нежно, по онемевшей от шрама щеке проведёт самыми кончиками пальцев несколько раз. И голос свой тихий-тихий чуть громче сделает.

      Санеми кажется, что Зеницу ему на ночь песни поёт, колыбельные диковинные, легенды в причудливых стихах — яркие такие и красивые, под кожей с кровью мурашками разбегающиеся. У Зеницу в груди тепло-тепло сейчас, и слышно сквозь его мурчание ласковое, как уголки губ в улыбку радостную растягиваются. Санеми её не подхватывает — спугнуть всё ещё боится.

      А Зеницу всё поёт ему свою песню да ёрзет иногда ногами под его головой. От него пахнет землёй и травой, пахнет степью и волей, воздухом пахнет и ветром, что скользит по скрипящим половицам из раскрытого окна. И в его тепло — то самое, что в груди ворочается на другой бок с каждой новой нотой — так, если честно, носом упереться охота да вдохнуть его глубже, чтобы лёгкие маревом и зноем обожгло.

      Зеницу его целует после. Губами сухими в губы упирается, склонившись в три погибели сверху, гладит от скулы к подбородку и дыханием выжигает свою песню на коже шершавой, побитой, на шраме онемевшем да на щетине жёсткой. Но поёт — всё ещё негромко, но ощутимо на самых-самых кончиках пальцев.

      И песни эти — мурчание нежное — от самой его дребезжащей под рёбрами души да от сердца чистого-чистого, что колотится внутри. Зеницу всё ещё боится, всё ещё прячет дыхание сбивчивое да руки дрожащие, но по ночам приходит с этими песнями и душу отводит. Потому что живой он, как и песни его, как и душа. Потому что абы кому всё это — живое — в стёртых от клинка ладонях не принесёшь.

      Его тепло, землёй и степью пахнущее, вот-вот из-под пальцев выскользнет, оставит после себя тишину противно звенящую да ползущий холод скрипящего половицами сквозняка. Его из темноты коридорной вышедшая песня в ту же темноту вот-вот уйдёт, даже макушкой светлой не отблеснув. И протянуть бы руку, да…

      Затылок и правда холодом обжигает, когда из-под него выскальзывают худые коленки. Голос у Зеницу по-прежнему тихий, но песня его, легендами и стихами сотканная, теперь суетливо мечется внутри, как будто на колени падает и просит чего-то, как будто испуганная мать нетерпеливо ребёнка на дрожащих руках качает.

      И скрип половиц под левым боком — будто разверзнутая пасть. Потому что ни степного тепла, ни сквозняка скребущего после него нет. Потому что беспокойные ноты прерываются на миг, на кончиках пальцев болезненно оседая. Потому что не знаешь — померещится на следующую ночь или выйдет всё же из-за шелеста лепестков глициний и скрипа сквозняка.

      Знойное марево кожи слишком резко касается — вздрогнуть бы, скинуть бы с плеч и с рук наземь. Но голова у Зеницу лёгкая-лёгкая, а тепло его, волей и ветром пахнущее, ко всё тому же левому боку льнёт, грудью к рёбрам прижимаясь и стёртой мозолистой ладонью на ключицах оседая. Тихим-тихим, как раньше, голосом новая сказка заводится, и слышно снова сквозь тьму, как губы сухие в улыбку тянутся и как кончик носа прячется в тонком воротнике.

      Санеми притворяться уже не надо — чувствует и сам, что засыпает под тёплую песню эту да с живой душой почти в обнимку. И дрожащие кончики пальцев сами собой к этому теплу тянутся, ложатся на еле поднимающиеся плечи и скользят за ухо, в мягкое золото там зарываясь. И золото это пахнет на лбу и висках ярким солнцем, слепящим и жарким.

      Зеницу вздрагивает тихонько, но поёт всё, мурлычет тихо, будто на ухо тайну свою самую страшную рассказывает. Но ведь то, что поёт и мурлычет, к боку на скрипящих половицах прижимаясь, уже тайна — само по себе, без всяких подробностей. И Санеми тайну эту терпеливо слушает, прячет где-то у себя под кожей, в кровь свою вместе с мурашками пускает. И засыпает под тёплую песню эту да с живой душой почти в обнимку.

      И Зеницу бы тоже спать, песни свои в стихах и легендах заканчивая, но под лежащей на чужих ключицах ладонью тоже теплеть начинает, теплеть и дрожать, как земля дрожит перед громом. Да только не громом ему на его песни и сказки отвечают, а тихой-тихой своей собственной песней нескладной пока, угловатой и кривой.

      Санеми чувствует только, как что-то в груди гудеть и перекатываться начинает, как дыхание глубже и как вязкий сон чуть отступает. Песня-тайна на ухо мурлычется тише, но её слышно по-прежнему, и левый бок не скрипящий сквозняк обжигает — не спугнул, значит, грубой ладонью золото на висках ероша.

      Этим не спугнул и песней своей не пугает. Её ведь абы кому в затылок выдыхать жарко не будешь, не расскажешь первому встречному, как старую-старую сказку, — по себе Зеницу знает, а потому и слушает, пока может, пока ладонью тёплой волосы за ухом перебирают и пока не гонят на сквозняк со скрипящих под боком половиц. Слушает так же, как его слушали, и засыпает тоже под сокровенную песню тёплой живой души.