Пэйринг и персонажи:

Описание:

------------------------------------------------------------

— Умэ, опиши мне небо.

Глазенками девочка моргнет дважды, большими-большими. И ресницы у нее пышные, длинные, красивые, наверное.

Умэ сидит на мягкой траве, ей десять и она особо-то ни о чем не думает. У нее есть хороший друг, который, почему-то, про родителей не говорит, у нее есть брат, который находит где-то деньги, и отбоя в классе на десять человек от нее нет. Ее гладкие волосы по плечам спадают медленно-медленно, так, словно ленточка в руках ей вовсе и не нужна, которой она потом эти волосы перевяжет.

— Описать небо?

— Да.

— Я никогда не думала, что можно описать небо…

Умэ наклоняется вперёд, ленточку в руках вертит и вздыхает глубоко и грустно.

— Оно… Нет, не могу я! — и на спину ложится, жмурясь. — Нельзя описать то, что ты видишь каждый день, что воспринимаешь как должное. Не опишешь же ты… Ну, кипяток?

— Может, ты и права.

Может, ты и права, Умэ. Нельзя же описать то, что видишь каждый день. Нельзя описать молитву, нельзя описать таинство связи бога с человеком, не расскажешь ты о том, как святые тебе предупреждения наказывали.

Может, ты и права, Умэ.

Может…

— А ты, Гемей?! Ты как все чувствуешь? Ты как сказать можешь, что я красивая, если ж ты меня не видишь? Ты вот мне объясни! Объясни, почему ты все так хорошо чувствуешь! — тараторит, глотая слова и звуки, лишь бы ей спросить, лишь бы ей узнать, и руку на колено Гемея кладет, прямо в пустые глаза смотрит.

— Закрой глаза.

И больше он ничего не говорит.

Умэ слушается. И вслушивается.

Сначала — ничего. Через минуту — хлопанье крыльев какой-то птицы. Все тело у Умэ расслабляется, плечи опускаются и веки не сожмурены, а закрыты, как в сладком сне. И чувствует она не только запах медуницы и и пруда в десяти метрах от них, но и запах свежей земли и сока примятой травы.

Умэ чувствует.

Умэ вопросов не задаёт.

Умэ десять, она ни о чем думать не хочет. Умэ — ребенок. У нее в голове игры с веточками и листиками да ночной страх того, что из этого придется уйти, который, кажется, с ней будет навечно.

Гемею пятнадцать, и он не понимает, как это — ни о чем не думать. У него в голове всегда что-то есть, и кажется, что вечно он будет взаперти своих мыслей и молитв о мире.

* * *

— Тише.

— Да какой тише?! У меня мать умерла, ещё кой-как держались, а брата и вовсе… — Умэ бесится, рычит, плачет от ярости и с этой ярости пинает дверцу под раковиной. — И вовсе посадить могут! Я ж тогда одна-а-а остану-у-усь!

— Умэ, тише.

Умэ смотрит на Химеджиму и чувствует, что ее это все бесит, потому что ничего у нее не было. Ни в голове, ни на голове. Шелковые волосы да ленточка — все! Все, все, обойдешься, девочка! Ты ж должна родиться от отца, на день остановившегося в вашем доме, и быть единственной надеждой! Ты ж должна-должна-должна!

А Химеджима никому ничего не должен. Его никто не интересовал, и никому не был интересен слепой парниша, в итоге — слепой мужчина, хоть ему и двадцать недавно исполнилось, но выглядит на тридцать.

— А-а-а! — девушка срывается на рык. Так, знаете, кошки рычат дворовые — обиженные, забытые, никому не дающиеся.

Гемей подходит ближе к ней и ладонь на волосы кладет.

Молчит, плачет, серыми глазами с белесыми зрачками смотрит на подругу, и кажется, что слезы у него за Умэ текут. Она же плакать не может. Она закалённая. Закалённая лапаньем о (дно)классников и унижением за красивое лицо. Закалённая рассказами про сирот, за которыми Гемей ухаживал в ближайшем монастыре, закалённая рассказами брата про избиения.

Умэ плакать не может.

Гемей плачет за нее.

Умэ в бога и мир не верит, потому что она безгрешна была, да ничего не вышло. Все пропадало, пропадало, и пропало нахуй из ее жизни. От нее остались красивое лицо да ревность к брату.

Гемей в бога и мир верит, потому что его так учили. Он безгрешен и никто, кто ему дорог, не умирает, хоть и терпит всю боль. От него, наверное, оставаться нечему — он полон смирением и тишиной.

— Гемей, ты же меня оставишь? — наверное, в блестящих от беспомощной злости глазах зажигается надежда. Ее видно плохо, она маленькая, как искра, разжигающая костер в сыром лесу, и разжечь ее неимоверно трудно. Но в голосе вера, хрупкая, лёгкая, как пух воробья, чувствуется точно.

— Не оставлю.

Умэ его обнимает. Лицом в грудь упирается, потому что сам Гемей под потолок упирается, и руки за спиной скрестить не может. Химеджима же ее коснуться боится, она же хрупкая, лёгкая, как ее вера.

Умэ почему-то хочет вслушаться в голос Гемея, что никогда не делала, но он не произносит ни слова.

Умэ почему-то понимает, что эта картина — обыденная, которую она не замечала никогда, воспринимала, как должное, только вместо Гемея был Гютаро.

Умэ почему-то понимает, что небо можно было описать.

* * *

Даки, как отмечает совершеннолетие, имя сразу меняет. С того имени, данного со сморщенным носом и плевком в сторону колыбели, с имени, произнесенного в жаре и с имени, которое читают с холодом и неприязнью.

Даки работает в собственном цветочном магазинчике и брату учебу кое-как, но обеспечивает. Ему теперь, наверное, намного лучше — он в воровстве не нуждается, он живёт, выпивая утром чай, а не дерьмовый кофе из дерьмового магазинчика с дерьмовыми сигаретами из кармана босса.

Даки двадцать три.

Даки стоит в халате на голое тело, склонившись с балкончика и придумывая истории всем людям, которых видит. Вот этот мальчик, наверняка, дружит с той женщиной, и очень-очень любит играть в волейбол; та группа девушек обсуждает самых крутых актеров, их голоса и возможный запах, а сами они любят одного мальчика из класса старше; вот этот мужчина сейчас думает, что бы такого подарить семье в предстоящие праздники.

Даки двадцать три.

Она боится, что у нее все отнимут. Она покупает себе все свои хотелки на заработанные деньги. Радуется тому, что ее квартирка, хоть такая и маленькая, хоть и купленная не только ей самой, но это — ее, а не той тетки из соседнего дома, дающую мешок трехлетней картошки на пропитание детям с горе-матерью.

Даки двадцать три, и она к этому привыкнуть не может.

Она не может привыкнуть к тому, что дышит полной грудью. Что розовые тапочки спасают от бетонного пола и открытая дверь не скрипит.

— Можно?

— Гемей! — Даки улыбается, не оборачиваясь. Она знает, она его приближение чувствует. — Можно, конечно. Я же тебе говорила, не спрашивай!

И Гемей на ее плечи ладони кладет. Обнимает осторожно, скрещивая пальцы на уровне талии, и опуская голову вниз.

Объятия у него такие, словно ты под одеялом в зимний день. И то ли руки и широкая спина дают защиту и спокойствие в душе, то ли он сам своим спокойствием делится.

— Умэ… — и Даки в его голос впервые вслушивается.

Вслушивается в ненавистное имя, но «Даки» из его уст — совсем другое. Как актер на сцене говорит заученную фразу без эмоций, как не влился ребенок в игру и бегает с остальными вяло и скучающе.

А «Умэ» у него с привкусом летних яблок и спелой земляники, пахнет прудом в десяти метрах от них, теплое, как летнее солнце, как пробиваются его лучи сквозь размашистые ветви клёнов и оставляют узор на загорелых руках.

— Умэ, опиши мне небо, — тихо-тихо просит Гемей. Голос… Голос его — не пение птиц и не журчание ручья, но тишина на вершинах гор и безмолвность морского штиля.

Умэ впервые по-настоящему вслушивается в то, что говорит Гемей.

Они уже расписались года два назад — тихо, без свадьбы, без предложений, словно это чувствовали. Они уже целовались — без вечеринок, без каких-либо глупых намеков, словно слышали мысли друг друга.

Умэ глаза закрывает и зрачки под веками вверх поднимает.

Небо…

Что значит для нее небо?

— Ты.