Пэйринг и персонажи:

Описание:

------------------------------------------------------------

В этой вселенной у нас с тобой несчастливый финал, хотя, если ты меня спросишь, я скажу, что представлял и похуже. Умирать, держа тебя на руках, понимая, что мои чувства взаимны, что я люблю и любим, что мы уйдём, как говорят люди, в один день – о таком я даже и мечтать не мог. Ты можешь считать меня жестоким, и ты будешь права. Я всегда думал, что умру раньше, что ты останешься жить, наверняка найдёшь себе мужа и заведёшь семью – я был бы счастлив, я и был, когда размышлял об этом, но даже так от глухого и тупого чувства ревности нельзя было избавиться.

Что за парадокс: я знал, что недостоин тебя, но и отдать кому-то не мог. «Она не вещь», – говорил я себе, пытаясь унять это собственническое влечение, желание быть единственным для тебя. Я не считал, что любить – значит отпустить. Я был уверен, что любить – значит не дать уйти. Но как я мог быть уверен в чистоте своих помыслов, когда нес на своих плечах грехи прошлого? Когда костлявые руки тянули меня за собой в ад, а беззубые рты, с выливающейся из них кровью, немощно проклинали?

Я жил в постоянном конфликте собой, так что умереть в гармонии со своими чувствами не казалось наказанием. Это было даром. Но я знал, что ты хотела большего. Лучшего. И я понял: твои желания стали и моими тоже. Я верю, что у места, где мы живём, есть уши и память. Когда я пообещал, что возьму тебя в жёны, оно не забыло этого. А потом случилось то, что случилось.

***

В этой вселенной я узнаю тебя по смеху – он такой же искренний и поэтому без стеснения громкий. Мне это нравится: то, что ты не боишься быть собой, хотя и знаешь, что мужчины этого не любят. Ну, чтобы женщины выделялись на их фоне, заявляли о себе, даже мелочью вроде такого простого жеста – их эго слишком привередливо и избирательно. Но ты делаешь вид, что тебе невдомёк – я же вижу.

Я не так давно познакомился с тобой и твоими родителями. Мы уже говорили о помолвке – веришь или нет, раньше не нужны были ни время, ни опыт, только деньги, приданое и репутация – но наши семьи сошлись во мнении, что нам нужно освоиться. Узнать друг друга поближе. Это было самое мудрое и осмысленное решение, которое я от них когда-нибудь слышал.

Я не лишён недостатков и вряд ли заставлю тебя поверить, что среди всех мужчин-отбросов есть один самородок. Но я постараюсь быть лучшим из худших. Не потому что мне важно самоутвердиться, а потому что ты мне импонируешь – не как красивая девушка, да, природа не лишила тебя привлекательности, но как человек. Ты действительно добра и наивна, даже, может быть, чересчур, и поэтому мне понадобится время, чтобы привыкнуть. Всё-таки девушки в равной степени неидеальны: они любят вести двойную игру и искать выгоду. Но ты – нет. На нашем первом свидании ты предлагаешь поиграть в сёги и говоришь больше меня самого. Ты так увлечённо рассказываешь о том, как тебе удалось смешать краски и получить новый цвет, что не замечаешь, как проигрываешь. Я смотрю на тебя, подперев рукой щёку: я ищу подвох и оказываюсь рад, когда не нахожу. Твоё лицо и открытые глаза говорят об этом сами.

Ты – мой первый друг.

Когда наступают сумерки, ты отводишь меня во внутренний двор, подальше от любопытных глаз, и мне прельщает, что ты не хочешь делиться компанией; мы сидим на энгаве, опустив ноги в пруд, и слушаем стрекот цикад. Ты смотришь на едва колышущиеся кувшинки белых лилий, а я думаю, что до весны осталось совсем немного. Ты начинаешь говорить, и я поворачиваюсь.

С красными от холода напополам со смущением щеками, с блестящими глазами, лёгким дыханием и дрожащими кончиками пальцев, придерживающих домашнюю юкату там, где у тебя сердце, точно ты боишься, что оно сейчас выпрыгнет, ты спрашиваешь:

– Игуро-сан, не хотели бы вы вместе со мной посмотреть на цветущую сакуру?

Только вместо ожидаемой робости я слышу уверенный и задорный клич.

Разве это не забавно, как ты пытаешься соответствовать чопорным формальностям и быть идеальной невестой – послушной, податливой, покладистой, по-по-по – но твоё «я» сильнее. Ты настоящая сильнее. И я вижу это не один, раз такая учёная красавица по-прежнему одинока. Может, поэтому ты тут же закрываешь лицо руками, и я замечаю, как от стыда у тебя загораются шея и уши. Ты правда не совсем обычная, Мицури Канроджи. Непривычная, неправильная, непокорная – не-не-не.

Я улыбаюсь нечасто, но сейчас просто не могу сдержаться. Я думаю: раз она так искренна со мной, справедливее и правильнее всего будет ответить тем же. Не закрываться и не прятаться, потому что она, может быть, больше, чем кто бы то ни было заслуживает к себе достойного отношения.

– Да, – отвечаю я тихо. – Было бы здорово.

Я сам подношу свою руку к твоей – прикосновение призрачное, но от этого не менее нежное – и отвожу её от лица. Во взгляде из-под ресниц вина, быстро сменяющаяся неприкрытым любопытством. Да, так гораздо лучше.

Я знаю, что наша помолвка это всего лишь вопрос времени. Что мы уже скоро станем мужем и женой, что я, как и любой другой жених, не должен стесняться проявлять ласку, скорее даже обязан, а ты точно так же – отвечать на неё. Но я не могу. Не столько потому, что смущён сам, но потому, что это ты. Единственное «не», которое бы тебе подошло, это в слове «недостижимая». Я могу поцеловать тебя уже сейчас, и я понимаю, что ты ответишь, потому что именно так поступают хорошие девушки, но свои помыслы, тайны, желания ты не обнажишь, хотя и кажется, что читать тебя можно, как открытую книгу. Всё в тебе – не от мира сего, непонятное, юродивое. Разгадать тебя до конца невозможно, но ты и сама об этом не знаешь.

И всё-таки я бессилен перед собственным желанием и поэтому кладу ладонь на твою щёку и глажу скулу большим пальцем. Кожа мягкая, как я и думал, и горячая. Это всё, на что я способен сейчас. Потому что я слишком честолюбив, чтобы помышлять о большем; потому что я слишком вежлив, чтобы заставлять девушку делать то, чего она не хочет; потому что я не знаю, нравлюсь ли я тебе.

Я вижу, как твои губы на секунду вздрагивают, и я почти готов прекратить, потому что думаю, что тебе неприятно. Но твоя рука касается моей, – всё ещё призрачно, отголосками, оставляя пятна тепла на коже – а щека льнёт к ладони. Ты улыбаешься – не по-детски, непослушно и лукаво, а кротко, по-девичьи. И твои глаза – снова – говорят всё за тебя. Говорят, что я нравлюсь тебе. И это знаем только мы с тобой, цикады и светлячки. Как и то, что я горячо влюблён – впервые в своей жизни.

*

За две следующие недели я ясно понимаю одно: твои братья ревнуют, а мои сёстры бесятся. Может, потому, что завидуют. А может потому, что в них наконец-то проснулась любовь ко мне, младшенькому, и мысль о скором расставании тяжела и мучительна. Нет, скорее всего просто завидуют. Но говорить о тебе плохо – по крайней мере, в моём присутствии – я не позволяю. А они только фыркают, дуры напыщенные.

За эти четырнадцать дней, что мы видимся, я испытываю больше, чем за девятнадцать лет жизни. Ничего особенного мы, в сущности, не делаем – просто гуляем, разговариваем, иногда обедаем. Ничто, по мнению наших родителей, не должно отвлекать нас от знакомства друг с другом.

Ты много говоришь, и я совру, если скажу, что мне неинтересно. О каких-то бытовых мелочах ты рассказываешь так, что мне самому хочется заварить цветочный – так, кажется? – чай и попробовать…

– Пакейки.

– Нет, – ты усмехаешься. – Пан-кей-ки.

– Пан-кей-ки, – я выговариваю каждую букву, нарочито широко раскрывая рот, и ты опять смеёшься.

А ещё тебе нравится заниматься гербарием и читать легенды, курить благовония и следить за цветами на заднем дворе. Я запоминаю каждое твоё слово, и теперь ты, Мицури Канроджи, становишься понятнее. В тот вечер в моей голове был лишь набросок твоего портрета, а теперь я вижу полноценную картину и думаю: готов ли я убрать её с мольберта? Разве теперь, когда работа окончена, она всё ещё представляет для меня интерес? Да, отвечаю я мысленно самому себе. Неисчерпаемый.

Всё чаще и чаще ты просишь меня рассказать о себе. Я говорю, пускай и говорить особо нечего, – но ты не просто слушаешь, ты слышишь. Я понимаю это гораздо позже. Например, когда ты напоминаешь, чтобы я познакомил тебя со своим ручным змеем, которого держу в террариуме. Или когда мы видим в городе браслет из бирюзовых камней: ты говоришь, что у меня такого же цвета левый глаз и добавляешь, как бы в доказательство, что не забыла, что он достался мне от матери. Ну или когда спрашиваешь, что за мечи коллекционирует мой отец и почему я с детства этим увлечён. Даже то, что я люблю чёрный чай больше зелёного, ты знаешь.

Существует пять стадий принятия неизбежного, и я прохожу через нечто подобное, влюбляясь в тебя. Сначала это просто симпатия, потому что ты красивая и смешная. Потом это привязанность, когда я понимаю, что хочу видеть тебя каждый день. Следующая – страсть и вожделение, когда я понимаю, что меня влечёт к тебе не только духовно, но и физически. Затем это осознание: кроме точек соприкосновения существуют ещё и яблоки раздора и единственное, что мы можем с этим сделать, – это стать лучше друг для друга. А потом – безусловная любовь. Ты скажешь, что это глупость, испытать всё это за две недели. Но я же говорил: эти четырнадцать дней я прожил полнее и разумнее, чем девятнадцать лет. И то, что я понял и почувствовал, не поддавалось никакому сомнению, потому что безусловная любовь – это безусловное доверие.

Сразу после этого я заболеваю и провожу в постели пять дней. Лежу в бреду и вижу всё в розовом цвете. Прикусываю себе язык, когда сестра, давая мне травяной настой, говорит, что я болтаю во сне. Она так заливисто смеётся и щурится, что я понимаю: это я о тебе. Я скучаю и поэтому изнываю, но не пускаю тебя к себе, потому что не хочу, чтобы ты видела меня таким. Вернее, так я потом оправдываюсь, на самом деле же думаю: встреча тем желаннее и радостнее, чем дольше и тягостнее расставание. Решаю: пусть это будет первое испытание – для тебя и для меня.

Когда я выздоравливаю, сакура уже в цвету. Ты оставляешь мне короткую записку, пахнущую духами, что этим утром будешь ждать меня в саду. Пока я одеваюсь и смотрю на себя в зеркало, тощего, мелкого и несуразного, я чувствую, как быстро бьётся сердце. Я в нетерпении и почти сгораю в преддверии встречи.

Я нахожу тебя не сразу и быстро понимаю, что ты прячешься. Тебе весело, ты играешься. Я иду едва слышно, чтобы застать тебя врасплох, но стоит мне заметить край розового – как тогда, во сне – кимоно, и у меня начинает сосать под ложечкой и выбивать дыхание. Я готов сорваться на бег, и, услышав потяжелевшие шаги, ты оборачиваешься. В свете солнца твоё круглое, румяное, смеющееся лицо кажется чем-то причастным к совершенству. Одной сияющей улыбкой, краше падающих рядом лепестков, ты говоришь: «Я очень рада, что вы вернулись». И тогда, наверное, я понимаю, что совершенно здоров. Что кожа моя перестала быть такой бледной, что угрюмость на лице наконец сменилась счастьем, что руки наполнились силой, желанием что-то сделать – что-то хорошее и значимое; что хочется полной грудью вдыхать тёплый, пахнущий цветами и пыльцой воздух, хочется тянуться к свету – твоему и солнца. И я тихо иду навстречу, прекрасно зная, что ни минутой позже сделаю тебе предложение.

Я слышу смех и испытываю дежавю, но оно не сильнее желания наконец-то обнять тебя.

***

В этой вселенной я узнаю тебя по прикосновению.

Мне двадцать три и я работаю химиком в средней школе – зарплата невысокая и явно не окупает трату нервов и времени, но я не имею манеры жаловаться, потому что, так или иначе, на жизнь мне хватает. Я не пользуюсь популярностью ни у учеников, ни у учителей, так что даже обеденные перерывы чаще всего провожу один в лаборантской. Иногда у меня бывает хорошее настроение, и я выхожу провести час-другой в ресторане семьи Аой – их дочь учится в старшей школе. Я не привык заказывать что-то кроме чая, иногда, в виде исключения, – кофе. В один день, где-то в середине осени, я прихожу в ресторан и нахожу его неестественно людным. Наверное, Аой привела подруг, а они – своих друзей. Мне нравится это место именно потому, что там всегда спокойно и тихо, а теперь, когда я слышу гам и грохот, вижу заполненный от пола до потолка зал, то не раздумывая решаю уйти. Но Аой замечает меня раньше, выбегает и ловит за руку. Мне, как постоянному, пускай и не очень прихотливому, да и не особо щедрому клиенту, она говорит умоляюще:

– Не уходите, Игуро-сан! Я найду для вас место. Вот, смотрите, люди уже выходят, – она кивает на дверь, и я думаю: привязалась, что ли? А на периферии зрения замечаю, как штора на окне приподнимается, и два зелёных злых глаза таращатся на меня из-за спины Аой. Я вынимаю свою руку из её, и они исчезают так же быстро, как и появились. До чего подростки предсказуемы.

Сам понимаю: мне, вообще-то, непринципиально, здесь проводить свой перерыв или где-то ещё, я не обрадуюсь и не расстроюсь, если уйду. Вот только Аой смотрит своими большущими просящими глазёнками, и я думаю, что тоже, может быть, – хотя бы малость – привязался к этому уголку. Я смотрю на часы – время ещё есть – и согласно киваю, а Аой довольно улыбается и чуть ли не визжит от радости. А когда вхожу за ней следом и краем глаза замечаю, что она кому-то рукой показывает, сразу поднимаю голову: стайка школьников быстро прячется в дальнем углу с высокими диванчиками, а шторы, помятые, смотрят в разные стороны. Так вот, значит, как. В заговоре, значит. Придумали что-то и теперь хотят свинью мне подложить.

– Вот здесь, пожалуйста, – Аой показывает на круглый столик в другом углу ресторана, и я ясно слышу, как какой-то из малолетних отпрысков говорит ей, что «не туда, блин, это совсем далеко, мы ж ниче не увидим», а она смущенно улыбается – широко и глупо. Я забавы ради делаю вид, что ничего не слышал. Она оставляет меню, хотя и знает, что я закажу, и убегает в зал, и я даже отсюда вижу, как ученический совет оживленно проводит консилиум, а бедняжке Аой приходится оправдываться, что, мол, столик и так один был, куда его ещё усадить-то.

И я настолько погружен в эту занимательную игру, что не замечаю, как кто-то присаживается рядом. Место слишком узкое, и, несмотря на два стоящих стула, оно явно рассчитано на одну персону. Но ты, леди с забавным беретом на голове, говоришь:

– Вы не против? – и мило хлопаешь глазами. – Больше присесть некуда. Как только где освободится, я обязательно оставлю вас.

Шпана смотрит с ещё большим интересом.

«Девушка» – читается в их выпученных от удивления глазах. – «Живая, настоящая, красивая. Ого»

Слышу даже, как кто-то из компании говорит: «Я же её знаю…»

А другой перебивает: «Да подожди ты…»

Я не успеваю ничего ответить: ты хватаешь меня за руку – я успел заметить, что ты не заинтересована в правилах этикета, но теперь убедился в этом полностью – и громко представляешься:

– Мицури Канроджи! – я присматриваюсь: на твоих пальцах – следы неотмытой краски. – А вас как зовут?

Есть что-то странное в этом прикосновении. Ни тока, ни мурашек, ни тепла или холода – но что-то точно есть, и я это чувствую, и мне до того странно, что я снова теряюсь, не понимая, что должен сказать – а школоту это радует, они посмеиваются, думая, как же дебильно я сейчас выгляжу со стороны. И оказываются правы.

Я открываю рот и только теперь думаю: а какого, собственно, чёрта. Я же выгляжу как грёбаный аутсайдер, ещё и со змеем на шее, – живым, ты же видишь – так почему не боишься, да ещё и приветливая такая? Очень уж подозрительно. У меня, ко всему прочему, аллергия на девчонок, кроме Аой и трёх коротышек-официанток, потому что к ним я уже привык, а тебя вижу в первый раз в жизни. Но отторжения почему-то не чувствую. Ты же вся лучишься жизнью, добротой, любопытством – как к тебе, такой нараспашку открытой, вообще можно испытывать нечто подобное?

– Обанай, – жму руку. – Обанай Игуро.

– Извините ещё раз, что ставлю вас в неудобное положение, Игуро-сан, – ты складываешь ладони лодочкой и застенчиво наклоняешь голову. – Просто я ужасно проголодалась.

Я выдыхаю. Ну, как будто что-то понял, хотя не понял ничего. Но становится попроще, по крайней мере, в теле больше нет такого напряжения, а следящие за мной дети уже не смущают – я даже не смотрю на них, все глаза – на тебя, и ты не против. На твои необычные крашеные волосы, на цветастый аккуратный маникюр, на две симметричные родинки на щеках, на светящиеся от блеска губы и строгую белую рубашку – у меня такая же, и ты тоже замечаешь это. Всё равно молчать неловко, а время нужно как-то скоротать, так что ты не стесняешься продолжить знакомство:

– Так вы тоже студент? – улыбаешься.

– Нет, я, – достаю из кармана бейдж. – Учитель. Химик в академии клинка.

Весь ресторан – и люди за его пределами – слышит, как ты взвизгиваешь. Только все взгляды почему-то обращены на меня, как будто я только что сделал тебе предложение. Какая же ты неловкая! Смилуйся: сядь и будь потише.

– Я же там училась, представляете? – у тебя какое-то собственническое отношение к моим рукам, потому что ты снова ловишь их и держишь в своих, а я чувствую, что сейчас умру от смущения. – Выпускница! А теперь студентка факультета искусств, – горделиво, величаво, поправляя берет. Не удивлюсь, если ты умудришься его уронить. Ты ещё и забавная. Я улыбаюсь против воли, а мои неотлучно следящие ученики наверняка строят конспирологические теории. – Эй! Разве я что-то смешное сказала?

– Нет, просто, – я подбираю слова. – Ты очень весёлая. Сама по себе.

Думаю: а вдруг она решит, что я назвал её шутом гороховым. Ну, вы же, девушки, имеете привычку везде искать и находить скрытый смысл. Но чуть позже убеждаюсь: ты намного проще и то, что тебе говорят, ты воспринимаешь так, как оно есть. Хорошее качество, правда.

В это время прибегает Аой и записывает: мне – чашку чая, тебе – половину оставшегося меню. Лицо у неё крайнее удивлённое: она ждёт подвоха, ждёт, что ты скажешь, что это шутка, но полминуты проходят в тишине, и она, извиняясь, снова отлучается. Наверное, ты ждёшь, что я тоже разину рот. Буду ошеломлен, задам вопрос. Осужу тебя, в конце концов. Я вижу это в том, как ты сконфужена, прячешь взгляд, мнёшь пальцы. А заметив, что соседний столик освободился, кусаешь губы и говоришь невпопад, хватаясь за сумку:

– Я, наверное, пойду.

– Нет, пожалуйста, останься.

Я до сих пор не знаю, почему сказал это, но ни тогда, ни теперь я не жалею о принятом решении. Может, ты была милой. Может, ты заинтересовала меня. Может, я решил, что было бы неплохо провести хотя бы один день в чьей-нибудь компании. Может, я был убеждён, что ты не должна стесняться своих предпочтений в еде. Скорее всего, всё вместе. А ещё это знатно рвало шаблон малолеткам на галёрке.

Ты присаживаешься обратно так скоро и послушно, как будто ожидала, что я позову тебя, и всё твоё лицо светится от радости. Я тоже улыбаюсь. С тобой комфортно, приятно – не в силу того, что мы ровесники, а потому, что ты… Лёгкий на подъём человек. Никогда бы не подумал, что окажусь в такой ситуации, но теперь благодарен судьбе, что она поставила мне подножку.

Я не замечаю, как пролетает время. Мы обсуждаем академию: моё впечатление от первого месяца работы в школе и твои воспоминания о ней. Ты ешь с похвальным аппетитом и иногда – с моего согласия, разумеется – гладишь Кабурамару, а этот довольный предатель сам тянется к тебе навстречу. Я не против: я и сам, можно сказать, сделал то же самое.

Я слушаю о том, каково учиться в сфере искусств, – что-то совершенно новое и никогда мною не исследованное – и я настолько заинтригован, что хотел бы увидеть, как ты рисуешь.

– Мне ещё далеко до идеала, – ты отпиваешь из кружки, и, пока накручиваешь локон на палец, на твоих губах остаётся пенка от кофе. Если бы я тоже умел рисовать, то наверняка бы изобразил это на бумаге, потому что ты сейчас вылитый Чарли Чаплин.

– Все с чего-то начинают, – я киваю в ответ. – Ведь если не будет какой-то отправной точки, то не будет и прогресса, поэтому, какой бы он ни был, бояться его не следует.

Я проговариваю азбучные истины, но тебя это и вправду воодушевляет:

– Какой же вы, – ты задыхаешься. По-прежнему неловкая. – Умный и добрый человек!

Для тебя это тоже, наверное, что-то простое и очевидное, но не для меня, потому что я чувствую, что внутри всё переворачивается с ног на голову. Не то чтобы я хотел, чтобы мне это кто-нибудь сказал – проблем с самооценкой у меня нет. Но так как слышать это в новинку, я совсем не знаю, что делать с эмоциями, которые испытываю – мне приятно и хорошо, хотя и хочется воспротивиться и сказать, что ты слишком преувеличиваешь. А ещё я чувствую, как здесь становится душно.

– Спасибо, – я не нахожу лучшего слова, чтобы ответить. – То же самое могу сказать и о тебе.

Я рассказываю про мою, полярную твоей, сфере деятельности – вышмат, физику, которую недолюбливаю и поэтому бросил на первом курсе, и химфак, где и нашёл себя и своё будущее. Ты вся во внимании, не пропускаешь ни одного слова и иногда по-детски открываешь рот и киваешь, будто что-то поняла. Я думаю о том, как это здорово, что тебе правда интересно. Слушали бы меня так мои ученики.

В какой-то момент я тянусь за чаем, а ты – за своим кофе, но наши кружки стоят рядом, так что мы сталкиваемся пальцами и тут же прячем их. Забавно: не так давно ты чуть руку мне не оторвала, а теперь, вся розовая, потупляешь взгляд.

Хотя разве я лучше?

Нет, думаю, ничем не лучше: веду себя так же, как эти вертлявые подростки. Что там, кстати, с ними? Я не могу обернуться и посмотреть. Я гляжу на тебя, потому что нахожу слишком красивым то, как ты смущаешься, как собираешь косы с одной стороны, обнажая шею, и ведёшь плечом.

Кабурамару указывает своим хвостом на наручные часы, и я на секунду отвлекаюсь. А потом – в ужасе моргаю. До следующего урока осталось десять минут. Я перевожу взгляд с тебя на часы и наоборот. Неужели я так заговорился? Я же чересчур пунктуален, чтобы допустить такую осечку. И эти, как их… Я смотрю в другой конец зала и ловлю насмешливый взгляд. Они всё знали и ничего мне не сказали. Я понимаю, как глупо сейчас выгляжу и как двусмысленна ситуация, но мне не остаётся ничего, кроме как встать и начать копаться в портмоне. Я замечаю, какой у тебя становится грустный и недоуменный взгляд, и я бы правда остался ещё на немного, но не хочу так скоро лишиться работы.

– Мицури, – говорю и осекаюсь, потому что это неприлично. Мы только познакомились, так что какое право я имею фривольничать. – Госпожа Канроджи. У меня скоро начнётся урок, так что я очень спешу. Не подумайте, вы тут совершенно ни при чём. Простите, что должен покинуть вас так бесцеремонно.

Как много слов – я не уверен, что сказал хотя бы половину из того, что хотел, и правильно ли я их донёс до тебя. В качестве извинений я оставляю сумму за наш общий обед, и ты какое-то время сидишь обескураженная. Я вроде как должен бежать (протискиваться, если быть точным, потому что этот чёртов столик не стал шире за полтора часа), но на секунду всё-таки возвращаюсь. Дышу сбивчиво, потому что изнервничался, но стараюсь смотреть в глаза, чтобы вышло искренно, и говорить почти шёпотом, чтобы только ты одна и услышала:

– Я был очень рад познакомиться. Надеюсь, мы ещё встретимся. Я тут бываю почти каждый день. Увидимся.

С этими словами, не имея даже лишней минуты, чтобы узнать, что ты ответишь, я должен отлучиться. Всё время, что я проделываю путь до академии, я думаю, какой же я идиот и придурок. Почему всё всегда выходит из рук вон плохо? Ещё и на глазах у этих злорадных школьников. Вернувшись, я запираюсь в лаборантской и пытаюсь отдышаться. Маска – точно, нужно сменить – прилипает ко рту. Я замечаю кое-что странное: я дрожу. От восторга, стыда и ещё массы необъяснимых эмоций. Да, я действительно не лучше пятнадцатилеток.

*

Почему-то люди, которым суждено влюбиться друг в друга, встречаются, как правило, при странных обстоятельствах. Мы могли познакомиться в кино, взяв билеты на соседние места в пустом ряду. На фестивале фейерверков, покупая яблоки в карамели. В книжном, обсуждая какое-нибудь интересное нам произведение. Ну, хотя бы на улице. Но мы встретились в переполненном ресторанчике, где ты не могла найти себе места, а я – переглядываясь с выскочками из класса А-2 средней школы. И прощание наше тоже оказалось скомканным и непонятным.

Только всё, о чём я потом думал – это о том, как хорошо было бы нам снова встретиться, хоть в том же ресторане. Но я решил, что, наверное, слишком напугал тебя своим жутким поведением и ты навряд ли придёшь туда ещё раз. И всё же я мечтал об этом. Пусть бы там вся академия собралась, какая разница.

Во мне просыпалось совершенно новое, светлое, прекрасное и в то же время мучительное чувство, которое я не спешил сознавать, но оно лишь продолжало мало-помалу расти.

*

На следующий день я никуда не иду. Настроение, как и погода, паршивое. И послезавтра, и после послезавтра, как будто попадаю во временную петлю и переживаю день сурка. Не высыпаюсь, злюсь, раздражаюсь, сам не понимая почему. Сторонюсь всех и каждого, хотя, наверное, делал так и до этого. В общем, люди вокруг меня не замечают изменений.

Только через четыре дня я нахожу телефонную книгу и выписываю нужный номер.

Набираюсь сил и терпения, чтобы не звучать совсем уж глупо. Аой почти сразу же поднимает трубку и говорит:

– Ресторан семьи Канзаки, слушаю вас.

Я прокашливаюсь.

– Добрый день, Аой.

На секунду между нами повисает молчание, как будто связь прервалась.

– Игуро-сан? – переспрашивает она; голос у неё становится неувереннее и тише. – Здравствуйте.

Я киваю, хотя знаю, что она этого не видит.

– Вас уже давно не было у нас, – говорит она сипло и громко, потому что, видимо, держит трубку слишком близко ко рту. – Простите за прошлый раз. Приходите ещё.

Мне хочется сказать, что всё в порядке. Что она ни в чём не виновата, даже в том, что связалась с отморозком Хашибирой, про которого по-хорошему лучше забыть. Но это не в моей компетенции – читать кому-то нотации, тем более что это сугубо непрофессионально. Думаю, она и так достаточно взрослая, чтобы понять, что к чему.

Да и расстраиваться из-за того, что у вас стали покупать на одну порцию чая меньше, смешно.

Этого я тоже не говорю.

– Я просто был занят, – вру, конечно, но как иначе. – Но звоню по немного другому поводу.

Аой ничего не отвечает, но я же знаю, как она загорелась любопытством.

– Скажи, пожалуйста, – я закрываю глаза. Смотреть на мир, задавая такой мальчишески постыдный вопрос, невозможно. – Эта девушка, ну, с косичками. Она у вас?

Вероятность того, что ты прямо сейчас окажешься аккурат в том месте, где я думаю, невероятно мала. Так что когда Аой отвечает, что нет, я разочарован, но не удивлён. Глупо было даже надеяться. Но это ещё не все: я уже готов сбросить, когда с другого конца доносится смущённое:

– Вы знаете, сейчас её нет, но она была здесь все эти дни и интересовалась, где вы. Мне кажется, она именно за этим и приходила, потому что ничего не заказывала, а учитывая то, какая она обжора…

Я чувствую то же самое, что и в тот день – бурю эмоций, которые наваливаются сугробом, и я не могу ни проанализировать их, ни дать им четкой оценки. Для меня это слишком большой поток информации.

Неужели ты действительно приходила туда каждый день, надеясь навстречу? Ради кого – ради меня? Разумеется, думаю, ради кого же ещё. Принять и осознать этот факт ещё труднее, чем просто услышать. И всё же, если ты была там, а сегодня – я смотрю на часы, понимая, что обед подходит к концу – не пришла, значит, оставила попытки найти меня, поняв всё превратно. Я сделал ещё хуже, чем предполагал. Я наверняка ещё сильнее обидел тебя, а теперь даже не уверен, смогу ли всё исправить. Невозможное чувство дурмана – ощущение собственной значимости для кого-то – сменяется глубокой тоской.

И всё же, стоит хотя бы теперь ответить тебе такой же напористостью и попытаться сделать хоть что-то. Я вдыхаю:

– Во сколько она обычно приходит?

– Вот примерно в теперешнее время, – задумывается Аой. – Но иногда попозже, к вечеру, часов в шесть.

Теперь есть мало-мальская зацепка. От неё и будем отталкиваться, как от условия задачи.

– Спасибо, – отвечаю, стараясь не звучать слишком обеспокоенно. – Я обязательно зайду сегодня. Если она придёт раньше, пожалуйста, попроси, чтобы не спешила уходить.

Я сбрасываю и понимаю, что опять дрожу.

Последние уроки провожу уже в смятении, запинаюсь и оговариваюсь, что сильно веселит классы постарше, и если раньше я бы точно усмирил их, то теперь попросту не обращаю внимания. Я весь в предвкушении. Думаю: выйдет или нет? Удача никогда не приходит на мою улицу, но ты же как-то там оказалась. Значит, есть хотя бы крошечная надежда на то, что сегодня мы увидимся.

В пять сорок пять я выхожу из школы: идёт дождь и видно только свет от фонарей, потому что темнеет рано. Я быстрыми широкими шагами отмечаю улицы, не обращая внимания на то, что на брюках остаются следы от луж, и уже минут через десять оказываюсь в нужном месте. Ресторан работает до семи с половиной, так что тебе нужно поспешить, если ты ещё не бросила идею найти меня (я бы уже так и сделал).

Людей совсем немного, так что я нахожу атмосферу крайне уютной и приятной. Аой мчится ко мне с ангельской улыбкой, говорит, что рада меня видеть. Взаимно, говорю я. Судя по её виду, она и сама надеется, что ты вот-вот появишься. Надеюсь только, что она потом не разболтает эту историю первому встречному-поперечному. Но я совру, если скажу, что не разделяю её волнения.

Проходит десять минут. Пятнадцать. Я допиваю чай. Я успеваю заполнить ежедневник на неделю. Я думаю над тем, какую рубашку завтра надеть. Замечаю: прошёл уже час. Тридцать минут до закрытия. Надежда верно, но медленно умирает, причём так отчаянно и болезненно, что самому нехорошо, но я досижу и пойму хотя бы четверть того, что ты испытывала, приходя сюда каждый день в слепом ожидании. Я ругаю себя и Аой: почему она не приходила, не говорила, не звала. Неужели правда думала, что я обижен или рассержен на неё, глупая.

Сделанного не воротишь, поэтому придётся принимать подзатыльник последствий. Я обессилено тянусь за пиджаком. Слишком уж не хочется смотреть правде в глаза, верить в закон подлости. Я жмурюсь на секунду, желая всем своим естеством, чтобы ты сейчас пришла. Ну пожалуйста. Я буду долго извиняться. Ты только приди.

Ничего не происходит ни в эту секунду, ни после неё. Я вздыхаю и собираю вещи, оставляю чаевые и стараюсь не встречаться с грустным, жалеющим взглядом Аой. Это уж точно лишнее. Никого в кафе уже нет, свет горит-мерцает лишь вполовину. Я беру зонт из корзины, открываю дверь, слыша звон колокольчика. А потом понимаю, что жму на ручку не один и отпускаю её, отходя в сторону.

И – не верю своим глазам. Это ты. Вся промокшая, правда, так что я быстро и неуклюже выхожу навстречу и открываю зонт. Слова хотят сбежать с языка, но срываются обратно в горло. Я слышу, как пищит Аой и девчонки-официантки. Вижу, как быстро вздымается твоя грудь, и тут же отвожу глаза, потому что у тебя вся блузка насквозь вымокла. Наверняка замерзла совсем.

– Я… Вы… – ты начинаешь жестикулировать, показывая туда-обратно. Глаза распахиваются. – Поверить не могу.

Улыбка расползается от одного уха до другого, и я уверен, ты видишь это даже через маску. Я киваю, как бы говоря: да, я тоже не верю, но вот мы здесь, стоим на улице под ливнем под одним зонтом, и моя рука, держащая зонт, трясется. Ты нерешительно, но мягко перенимаешь его и улыбаешься в ответ. Мне хочется зарыться лицом в ладони.

Я отмираю только полминуты спустя. Отдаю (не предлагая, потому что не приму отказ) свой пиджак, набрасывая на твои мелко дрожащие плечи. Мы топчемся на месте, и я понимаю, что пришла моя пора делать шаги навстречу. Мы вместе идём до метро – я специально выбираю самый длинный путь – и болтаем, всё ещё впечатлённые, как дети.

– Я же совсем не ожидала вас увидеть, просто шла по пути и решила поздороваться с Аой-чан, – объясняешься ты. – Ах, совсем забыла об этом! Но как же я рада! Я так долго ждала вас, и вот теперь мы снова сошлись.

Я понимаю: ты не обижена. Ты не обвиняла меня. И, наверное, прождала бы ещё долго, пока я бы наконец не появился. Ты слишком хороша для этого мира.

Я всё равно извиняюсь – очень неловко и непонятно. Ты хохочешь, говоря, что всё в порядке.

– Нет, – настаиваю. – Нет, правда, я повёл себя тупо. Прости.

– Ну, если только вы пообещаете, что мы встретимся, например, – ты задумчиво прикладываешь палец к подбородку, хотя мы оба знаем, что ты сейчас скажешь. – Завтра, да, завтра. В таком случае я вас обязательно прощу.

– Обещаю. Кабурамару мне свидетель.

– Мало, – очень недовольно. – На мизинчиках давайте.

Я смеюсь и клянусь на мизинцах. Всё, как пожелаешь.

Очень хочется сказать, что ты красивая даже теперь, когда промокла до нитки. И твои потяжелевшие косы, и поблекшие тени на веках, и потемневшие колготки. Я слишком ударяюсь в чувства – не опять, а снова – и стараюсь говорить по делу, без глупостей. Когда мы всё-таки доходим до станции, я понимаю, что не хочу говорить «Пока». И вообще не хочу уходить или уезжать, тем более, что нам с тобой в разные стороны. Я оставляю тебе зонт (опять-таки настаиваю, потому что только ты, капуша, могла забыть его дома, когда с утра обещали осадки) и долго колеблюсь насчёт пиджака. Ничего не станется, если я его отдам, но примешь ли ты такой личный подарок.

Ладно – храбрюсь.

Ты уже тянешься его снять, но я останавливаю тебя за руку.

– Возьми. Ты замёрзнешь.

– А вы? – ты ещё и за меня переживать успеваешь?

– Я к холоду не очень-то и восприимчив.

Ты усмехаешься. Подъезжает нужный рейс. В твоих глазах так и мечется: «Надо что-то сделать, просто так уйти нельзя». И я жду, надеясь, что ты успеешь забежать в вагон.

Ты заправляешь намокшую прядь мне за ухо, тоже храбришься – закрываешь глаза, дышишь сбивчиво, я слышу – и целуешь в щёку. Нахально и смело, с ухмылкой, добавляешь:

– Вы не только умны и добры. Вы ещё и джентльмен.

И быстро запрыгиваешь в вагон, на прощание махая рукой. Я делаю то же самое, но скорее на автомате. Стою и пытаюсь как-то примириться с реальностью. Щека, уже омытая дождем, всё ещё горит, а сердце накатывает марафон. Я опять дрожу.

*

Всё становится хорошо и даже слишком. Мы встречаемся изо дня в день и болтаем обо всём на свете (болтаешь больше ты, но я всегда участливо отвечаю). Прежде чем прийти, всегда звоню в ресторан и спрашиваю, пришла ли ты. И всё бы ничего, но так проходит почти месяц, и нервы у Аой дают сбой. Во-первых, потому, что (как она мне объясняет) она не алло-барышня и бегать каждый раз из зала к стойке не намерена. Во-вторых, потому, что «вы же ей нравитесь, боже мой, как вы этого не видите… Поговорите с ней уже нормально, а не про эти ваши реагенты и окислители, она ждёт от вас первого шага».

Я каждый раз хмурюсь: я, между прочим, посчитал излишним давать ей советы в прошлый раз, а она, не стесняясь, бросила мне это в лицо. Грубо. Невоспитанно. Но, кажется, опять справедливо.

Только я не могу вот так просто сделать первый шаг (вру себе: когда-то же я не побоялся отдать ей пиджак, если это вообще считается). Мицури – что-то совершенно новое в моей жизни, настолько необычное и прекрасное, что, медленно привыкнув к этому, я боюсь спугнуть её и навсегда лишиться.

В одном из наших последних разговоров, когда я рассказываю, что должен сесть за диссертацию, но не могу, ты отвечаешь с неприкрытым посылом:

– Ведь если не будет какой-то отправной точки, то не будет и прогресса.

Может, я сам вижу в этом знак: привычка додумывать скрытый смысл из нас двоих тут, похоже, только у меня. И всё-таки лучше попробовать, чем не попробовать совсем и потом жалеть. Я знаю это лучше остальных.

Я думаю: Аой так легко говорит об этом, как будто я сам сказал ей, что ты мне нравишься. Но я никогда не признавался в своих чувствах – она увидела это своими глазами. И если это так очевидно хотя бы для неё, значит, нет причин больше скрываться. Ведь ты мне действительно очень-очень нравишься, пусть я и совсем не понимаю, чем заслужил тебя.

Это такой же день, как и все предыдущие: мы обедаем вместе, обсуждаем, как у кого дела, а ещё оба следим за временем – один раз я всё-таки облажался и опоздал на урок, получив выговор (тебе я об этом не сообщил, потому что знал, что ты обвинишь себя и будешь зря переживать, хотя теперь я понимаю, какие это всё мелочи).

Я переглядываюсь со строгой и уверенной Аой. Она прочерчивает пальцем линию вдоль горла, и я понимаю, что угроза оправданна. Но я уже решился: делать это я начал только тогда, когда ты появилась рядом.

И вот мы уже должны разбегаться: ты – на лекции, я – на урок. Я прошу тебя подождать секунду, беру салфетку и достаю ручку, а потом отдаю со словами:

– Это мой номер. Давай сходим куда-нибудь кроме кафе.

Я чувствую, что этого недостаточно. И Аой, прожигающая дыру в моей спине, тоже.

Я делаю вдох и поднимаю глаза, ломаю язык и говорю отрывисто:

– Ты нравишься мне, Мицури Канроджи.

Меня отпускает, как будто я только что перепрыгнул бездну.

Ты хлопаешь ресницами, застываешь во времени. Ну же, не молчи. Я же всего себя наизнанку вывернул в двух предложениях, а ты, видимо, хочешь толкнуть падающего.

Я вижу, как медленно и довольно растягивается улыбка на твоём лице, а потом, как в киношном слоумо, ты набрасываешься на меня с объятиями и на нас снова смотрят все кому не лень, только теперь я не против и осторожно, по-джентльменски, кладу руку на твою спину, разделяя улыбку. Всё ещё слишком громкая, неловкая, инфантильная, да и пусть.

Чем сильнее я прижимаю тебя к себе, тем больше убеждаюсь, что мы, скорее всего, знакомы больше, чем месяц и несколько дней. Согласишься со мной?

***

В этой вселенной я не узнаю тебя. Так бывает: несколько раз подряд выпадает орёл, а потом, совершенно случайно, решка. Я прохожу мимо тебя на улице, лишь краем глаза замечая необычный цвет волос. Наверное, какая-нибудь модель из инстаграма или косплеерша. А потом – ничего. Я дохожу до перекрёстка и жду зелёный свет светофора. Ещё целых две минуты. Со скуки оглядываюсь по сторонам. Замечаю, что ты почему-то остановилась, хотя вокруг снуёт оживлённая толпа. Думаю: чего это вдруг. Может, случилось что?

Снова смотрю на светофор. Минута осталась.

Поворачиваю голову: тебя уже нет.

Тут что-то врезается мне в спину, и меня от неожиданности чуть ли не выкидывает на дорогу: машины сигналят, а водители кроют матом. Какого чёрта? Люди вокруг косятся с безумными взглядами. Я тоже хочу заругаться, поэтому оборачиваюсь посмотреть, кого там не держат ноги, и вижу ту самую девушку, случайно выбившуюся из толпы.

– Что ты…

Я не успеваю спросить.

Ты, эта самая девушка, плачешь, схватившись за меня.

Я слышу, что переход начался. Чувствую, как толкаются прохожие вокруг, но уйти просто так не могу, поэтому беру тебя за плечи и отвожу в сторону.

– Я не понимаю, – говорю. – Что с вами, мисс? Я очень тороплюсь, скорее.

А ты продолжаешь глотать слёзы, одну за другой, и не выпускаешь меня.

Я вконец теряю связь с Землёй.

– Я, – ты начинаешь, потягивая носом свистящий воздух. – Я не знаю, что произошло, честное слово. Я просто увидела вас, и всё внутри почему-то так больно сжалось... Я поняла, что мне нельзя дать вам уйти. Прошу, не сердитесь, я и сама ничего не понимаю…

Остальные слова я слышу плохо.

Картина мира начинает сходиться.

В этой вселенной ты узнаешь меня по внешности, а я тебя – по голосу.

Я ещё не знаю о том, что через несколько лет мы поженимся и у нас будет семейный ресторанный бизнес, для меня ты пока что просто странная, но отчего-то страшно знакомая девушка с прекрасными зелёными глазами.

***

Я только надеюсь, что это письмо, находящееся где-то вне времени и пространства, обязательно дойдёт до тебя, и ты на него ответишь, ведь больше всего на свете мне нравятся твои сердечки на полях и розовые чернила. Интересно, какими мы ещё встретимся и как… Я хочу, чтобы теперь ты рассказала мне это сама. Не стесняйся в эмоциях и восклицательных знаках, очень уж ты их любишь.

Ты, наверное, сейчас задаёшься вопросом, зачем мне всё это нужно.

Ответ очень прост: я хочу, чтобы ты знала, что в любой из вселенных я выберу тебя, Мицури Канроджи.

Всегда и везде искренне твой, Обанай Игуро.