Пэйринг и персонажи:

Описание:

------------------------------------------------------------

      Сентябрь вступает в свои права неприятно, неоправданно рано: Гию не любит осень, даже солнечную и золотую, Гию по душе душное, жаркое лето. Сентябрь напоминает Гию об увядании, и даже цветение лотосов — цветов жизни — не в силах этого изменить. Гию до боли в глазах всматривается в необъятную синеву неба и ему кажется, что небесный свод вот-вот надломится и пойдёт трещинами под тяжестью лазури. Осенние солнце менее назойливо, чем его летний собрат, но Гию всё равно морщится досадливо, мол, не то. Осень, в отличие от лета, не спасает Гию от мертвенного холода где-то в районе сердца — Гию, правда, не уверен, что оно у него есть. Гию отдал его мертвецу и не желает более глядеть на живых, однако, это вовсе не значит, что живые не глядят на него в ответ. Гию неотступно преследует холодный, изучающий взгляд; интуиция, не раз спасавшая из лап смерти, молчит — значит, преследователь не несёт угрозы. Назойливое внимание даже льстит, в чём Гию никому и никогда не признаётся даже под угрозой гибели. Гию не любят, Гию вызывает неприязнь, и он не стремится это исправить, хоть и хочется. Люди недоступны для понимания Гию, он не знает, как с ними общаться, а после желчных слов ядовитой Шинобу о ненависти к нему, о крохах любви и тепла со стороны других остаётся только мечтать. Гию нуждается во внимании сильнее, чем в чём-либо, но боится продемонстрировать это окружающим: Шинобу в полной мере продемонстрировала, как слова могут ранить много сильней клинков. Потому назойливость преследователя не вызывает у Гию беспокойства, напротив, даже лёгкий интерес. В детстве Гию с Цутако частенько играли в они-гокко, где в роли они неизменно выступал Гию — и так же неизменно проигрывал, никогда не поспевая за сестрой.       Нынешнее положение дел пробуждает в Гию несвойственный ему азарт: может, теперь из побеждённого он станет победителем? И пусть пока неясно, кто преследователь, а кто преследуемый, Гию вовсе не прочь сыграть по чужим правилам. Со временем чужой взгляд становится почти осязаемым, Гию чувствует, как он оседает на коже полупрозрачным, дымчатым флером, но обладателя взгляда найти не может. Тот или та прячется слишком искусно для простого обывателя, должно быть, это истребитель рангом никак не ниже киното или киное — остальные бы уже невольно выдали своё присутствие. О том, что это может быть Столп, Гию предпочитает не думать — он совершенно безразличен своим сотоварищам, кроме, может быть, Шинобу. Последнюю он интересует лишь в качестве объекта для насмешек, но Гию устраивает и подобное. Лишь бы не оставаться раз за разом в стылом, холодящем кровь одиночестве, после смерти Цутако и Сабито ставшему ему чуть ли не извечным спутником.
      Пусть Шинобу и жалит колкими словами, изливает на него свою желчь, Гию стерпит, не покажет, как ранят небрежно брошеные фразы. К слову, в моменты, когда Шинобу вдоволь наиздевается над Гию, она оттаивает и становится интересным собеседником, пусть и на недолгое время. В эти редкие мгновения они разговаривают о храмовой архитектуре, сортах чая и языке цветов. Гию крепко-накрепко заучивает, что Шинобу предпочитает синтоистские храмы буддийским, что её любимый сорт чая — шэн пуэр, и что будь её воля, она засадила бы все поля в стране лиловыми ирисами. У самого Гию нет конкретных предпочтений: он равнодушен к архитектуре, к запаху и вкусу чая, не восторгается цветами и их значениями. Но Шинобу в их редкие разговоры столь не похожа на себя обычную, что Гию вновь и вновь прилежно штудирует книжицы обо всем, что может быть интересно Шинобу. Гию упускает из вида то, что Шинобу может быть интересен он сам.

      Это выясняется случайно: сентябрь сменяется октябрём, золото листвы и синева неба — сизой дождливой хмарью, и именно в этот период в Киото, где временно находится Гию, объявляется демон, по слухам — кто-то из Высших лун. Он успевает съесть немногих: причиной тому, скорее всего, мерзопакостная погода, из-за которой никто не выходит на улицы. Гию отчаянно хочется последовать примеру обывателей, но позволить демону свободно разгуливать по самому сердцу Киото он позволить не может. Ненастный октябрьский вечер обряжает улицы в сумеречные шелка и приносит с собой пронизывающие насквозь ветра да багряные листья клёнов. Гию ловит один, подносит под свет касуга-торо, и в тусклом сиянии тот приобретает цвет застывшей крови. Воздух вокруг полнится влагой и обещанием скорой гибели — Гию надеется, не его. Смерть давно ходит за ним по пятам, но каждый раз он оказывается на шаг впереди. В этот же раз Гию делает шаг в сторону — и этого достаточно, чтобы удар подкравшегося со спины демона не достиг своей цели. В раскосых глазах демона мелькает изумление и зарождающаяся ярость, но Гию не видит в них то, ради чего терпел осеннее ненастье, не видит кандзи Высшей луны. Видимо, в довершение страданий Гию начинается мелкая холодная морось, размывающая и без того влажную почву под ногами. Дзори вязнут в сырой земле, морось ухудшает видимость, демон напротив начинает визгливо смеяться, перемежая смех обещаниями сожрать Гию.

Настроение из плохого становится попросту отвратительным.

— Вложи клинок в ножны, и я убью тебя безболезненно, — высокопарно заявляет демон, чьи слова становятся последними каплями в чаше терпения. Гнев Гию достигает своего предела и выплёскивается наружу смертоносной пляской горьких от соли морей. Клинок быстрокрылой чайкой взмывает вверх, выписывает дугу, и, набирая мощь, опускается на шею демона. Одним-единственным движением Гию обрывает кровавое, бессмысленное существование Низшей луны и не жалеет об этом ни секунды. Только брезгливо морщится, когда оглядывает запятнанный демонической кровью клинок и пестроцветное хаори — до ближайшего рёкана придётся идти, распугивая прохожих. Утихнувший было гнев захлёстывает Гию с новой силой, и тот практически мечтает о случайной встрече ещё с парочкой демонов, на которых можно выместить злость. Демоны на пути в рёкан не попадаются, зато отчего-то встречается Шинобу Кочо, и Гию не знает, радоваться ему или плакать. Шинобу не упустит случая окончательно довести его до белого каления, поэтому Гию благоразумно — как ему кажется — решает её не замечать.

На пустынной улице, правда, никого, кроме них, нет.

      Гию с каменным лицом продолжает идти к рёкану, но Шинобу внезапно останавливается и сладко зовёт его по имени. Гию же вместо нежного девичьего голоса слышит обещание скорой гибели, потому решает поступить, как подобает Столпу.

Тактически отступить.

И, петляя по узеньким улочкам старинного квартала Киото, Гию мысленно хвалит себя за находчивость. За удачливость, правда, похвалить не получается — в рёкане невероятно удачливый Гию вновь встречает Шинобу. Она успевает сменить форму истребителей на одежду гражданских, и Гию не может не отметить: пурпурное кимоно, расшитое люпинами, и высокая причёска, украшенная любимыми Шинобу лиловыми ирисами, очень ей идут. Не идут ей только грязный рот и поганый язык.

— Какая неожиданная встреча, Томиока-сан, — соловьём заливается Кочо.
— Безмерно ей рад, — раздражённо цедит слова Гию, и, развернувшись, направляется в васицу, спиной ощущая желчную усмешку Шинобу. Когда он резко распахивает расписанные диковинными птицами сёдзи, Шинобу елейно спрашивает:
— Как прошёл ваш бой, Томиока-сан?

      На лице Гию расцветает несвойственная ему ироническая усмешка.

— Уныло. Противник попался исключительно неинтересный.
— Рыбак рыбака, Томиока-сан, — издевательски произносит Шинобу, сокрушённо качая головой. Взгляд Гию застывает на только сорванных лиловых ирисах в безупречной причёске — ему кажется, что цветы огорчённо и понуро склоняют лепестки вслед за Шинобу. Бутоны до сих пор усеяны мучнистой росой, под разными углами играющей всеми цветами радуги.
— Рыбак рыбака, — зачем-то повторяет Шинобу ещё раз.

      Усмешка на лице Гию становится чуть шире — разговор идёт как по нотам, ровно так, как он и планировал.
— Должно быть, наш бой вызвал бы у вас лишь скуку.
— Верно, Томиока-сан. — Этим ответом Шинобу загоняет себя в кропотливо подготовленную Гию ловушку.
— Тогда почему вы наблюдали за ним столь пристально? — торжествующе спрашивает Гию, упиваясь восторгом момента.

Шинобу открывает было рот, чтобы ответить очередной колкостью, но вот незадача — впервые за время общения с Гию у неё не находится слов. Она отчётливо понимает: ей не выйти сухой из воды. Гию знает, обо всём знает.
— Ты следила за мной целый месяц. — Раззадоренный поимкой таинственного преследователя, Гию и сам не замечает, как с уважительного обращения переходит на «ты».
Шинобу цепляется за его оговорку, как за спасательный круг, стремясь возвратить себе прежнюю уверенность.
— Не помню, чтобы переходила с вами на «ты», Томиока-сан.
Гию в её голосе отчётливо слышится напряжённость и лёгкий отголосок страха. Чего она боится? Чего в принципе может страшиться ядовитая Шинобу Кочо?
— Ты не ответила на мой вопрос, — не оставляет ей путей отступления Гию.
— Убуяшики-сама отдал приказ о слежке за тобой. Ты кажешься ему неблагонадёжным из-за того, что оставил в живых демона. — Слова Шинобу не лишены логики, однако Гию как никогда отчётливо осознаёт, что всё это ложь от начала и до конца. Единственное, чего он не понимает — зачем Шинобу так очевидно лгать ему? Что она так отчаянно пытается от него скрыть? На ум приходит столь бредовый и невозможный вариант, что переполнявшая Гию злая весёлость, наконец, находит себе выход в одном-единственном вопросе.

— Я тебе нравлюсь?

Бледное лицо Шинобу идёт некрасивыми красными пятнами, но её голос сух и ровен — ничто не выдаёт в нём волнения.
— Мне казалось, это очевидно.

      Злость выходит из Гию как воздух из проколотого шарика, всё, что он может — глупо хлопать стрельчатыми ресницами. Видимо, вид у него настолько растеряный, что Шинобу не может удержаться от негромкого смешка, который приводит Гию в чувство. Отчего-то вновь вспоминаются ничем не заслуженные, колкие слова Шинобу о всеобщей нелюбви к нему, Гию. Какой, спрашивается, в этом смысл — говорить о ненависти, а после признаваться в любви? Что, чёрт побери, творится в голове у Шинобу Кочо? И что творится в голове у него самого, раз это признание кажется ему лестным? Подленький внутренний голосок нашёптывает ему, что неплохо бы обратить эту любовь, эту слабость против неё самой же, что Шинобу должна ответить за сказанное, подавиться своим же ядом. Гию отметает эти мысли в сторону — пусть и не сразу; он не желает мстить Шинобу, как, впрочем, не желает и её любви.

Единственное, чего желает Гию — не оставаться в одиночестве.

      У одиночества — тонкий, даже приятный запах луговых трав и медовой росы, но его объятия слишком холодны для отчаянно нуждающегося в тепле Гию. От Шинобу пахнет удушающе сладко — ирисами, лотосами, люпинами; её голос — патока и мёд, её имя тает на языке, будто сахарный кубик. Гию не нравится приторность, Гию вообще мало что нравится в Шинобу, но омерзительная стынь одиночества рядом с ней отступает, будто никогда и не существовала.

— Мне осталось полгода, — скучным голосом замечает Шинобу, словно говоря о чём-то, не стоящем внимания. — Хочу, чтобы всё это время ты был со мной.
— Полгода? — отчего-то переспрашивает прекрасно услышавший всё Гию.
— Да. Я не доживу и до двадцати. — Шинобу пытается усмехнуться сардонически, но получается, скорее, вымученно. Из-под этой неловкой усмешки будто проглядывает на миг настоящая Шинобу — озлобленная смертью сестры, порывистая, бойкая.

Бесконечно напуганная не смертью — её ожиданием.

Что-то горькое, вязкое подступает к горлу, не давая вымолвить ни слова — Гию сглатывает, но горечь почему-то не проходит. Изо рта непроизвольно вырывается:
— Мне жаль.

Шинобу крупно вздрагивает, вспыхивает от корней волос, смотрит разъярённо и негодующе, почти оскорблённо.
— Мне не нужна твоя жалость, Гию. Никогда не была нужной — и не будет.

Гию скорбно качает головой, и морская бездна в его отчуждённом синем взгляде скорбит вместе с ним.
— Я жалею не тебя. Жалею только, что всего полгода.

— Полгода — это целых шесть месяцев, Гию. Уверяю, я ещё успею тебе надоесть, — насмешливо улыбается Шинобу.
      Гию хочется с ней согласиться, но отчего-то не получается; он не видит колкость и ядовитость Шинобу, точнее, видит — как одновременно видит и то, что скрывается за ними. Всё то уязвимое и испещрённое шрамами, что Шинобу ежедневно прячет за бездушными кукольными масками. Гию видит её истинную суть, видит и принимает до конца, без остатка. Гию, честно говоря, боится стремительно возникающей между ними обречённой привязанности.

Их жизнь - не длиннее цветения лотоса.

Никто не доживёт до конца года, а значит, не имеет смысла взращивать в себе ничего, кроме ненависти; той единственно верной ненависти, которая раз за разом помогала Гию выживать в этом клятом мире. Выживать - но не жить полноценно, выживать, не имея возможности защитить близких, выживать ценой жизни других людей.
Цутако.
Сабито.
На их месте должен был быть Томиока Гию, но вот незадача - он, не заслуживающий ни жизни, ни достойной смерти, отчего-то жив. Гию хочет удержать подле себя хотя бы Шинобу, хотя бы жалкие полгода.

Шинобу смеётся, обещает Гию, что у них будет всё время мира.

Гию неловко целует её и пытается не замечать вкуса глицинии на губах.