Пэйринг и персонажи:

Описание:

------------------------------------------------------------

Санеми сталкивался с Незуко каждый день, когда приходил навестить нового Ояката-сама и раненых товарищей. Раньше этих одноликих слабаков он бы и за людей не считал, какие уж тут товарищи, но после смерти единственного близкого человека чужие жизни стали вдруг тяжелыми, вязкими, осязаемыми.

Ее, Незуко, брат так и говорил — важна любая жизнь. Пусть даже букашки полевой или демона, который рыщет по ночам. Танджиро спасти их от проклятья Мудзана не мог — тогда не мог, позже все получилось — но хотя бы лишал жизни быстро и безболезненно. Санеми было стыдно признаться, что, если бы он остался прежним, он бы не был так добр с Незуко Камадо или даже с Геньей.

Жестокость, которая родилась в нем от одиночества, была диктована болью. Но это сначала. Потом он просто забыл, что тоже плакал от страха или скучал по матери. Просто помнил, каково это — убивать демона, его голова отлетает, вкусно и сытно, будто бы молока напился. И немного чувствуешь себя удовлетворенным и сонным. И отомщенным тоже.
Незуко Камадо больше не была демоном — но все равно косилась на Санеми, когда он проходил мимо. И низко кланялась, потому что была воспитанной девушкой, а потом старалась спрятаться.

Санеми знал — она все помнит, практически все или полностью все. И знает — никто так не желал ее смерти в тот день, как он сам. Ее смерти и смерти ее брата.

Он снова пришел — попрощаться с теми, кто покидал поместье навсегда, и снова столкнулся с ней. Она помогала сердитой девочке Аой на кухне — вместо цветастого кимоно новое, форменное, поверх — передник, на лице вместо бамбукового стебля — мука. И на руках мука, мука всюду, как белое облако. Санеми даже оторопел, когда увидел ее такой — словно обнаженной. Никаких проклятий и когтей, только мука, мука, мука, разводы на переднике, большая деревянная чашка в руках.

— Ты… — вырвалось у него. — Помочь?
— Кончилась, — скромно пояснила она. — Я принесу еще. Из кладовки.

Он пошел за ней, хотя не собирался, хотя чувствовал себя виноватым и испуганным — просто пошел за ней, хотя она и не звала. И сам не понимал, почему снова преследует эту необыкновенную девочку, дважды победившую смерть, как будто бы только в ней одной было все его спасение. Он просто не мог поступить иначе. Он шел за ней.

У тяжелый деревянных дверей кладовки она остановилась. Искоса посмотрела на него. Оглянулась — некуда поставить деревянную чашу, потом молча подала ему. Санеми запоздало сообразил — хочет открыть двери. Вздохнул и открыл их сам, чтобы ей не пришлось мараться. Мараться отныне будет только он. Незуко будет носить муку. И печь будет, если захочет. И наряжаться.

— В том углу, — тихо сказала она. — В ларе. Там рисовая. За ней — пшеничная.
— Откуда знаешь?
— Аой-сан показывала уже… — вздохнула девочка. — У нас дома мы тоже так ее хранили. От мышей и сырости. Она будет рассыпчатой и свежей.
Санеми слушал ее, узнавая в каждом ее слове рациональную Аой и строгую Шинобу, достал нужный ларь и открыл его. Незуко не успела предупредить — белое облако поднялось в воздух, обдав их обоих с головой, как снегом. Он ахнул и закашлялся.
Она — рассмеялась.
— Нужно придерживать крышку… — смеялась Незуко. — Там скапливается осевшая мука… Боже… Простите, пожалуйста…

Поставив чашу на какой-то ларь, она подошла к Санеми, не доставая даже до плеч, встала на цыпочки, стряхивая муку с его новенькой формы. Смеялась — так смеются только девчонки, Санеми помнил еще со времен покойной Канае — и стряхивала, снова поднимая белую пыль в воздух. И смеялась отчаянно и громко.

— Прости, — выдавил он из себя, не дождавшись тишины. — Прости, пожалуйста.

Незуко подняла на него огромные глаза — глаза Танджиро — улыбнулась почти также, как и он. Покачала головой.

— Я не сержусь, — сказала она тепло, словно водой напоила. — Я не сердилась.
— Я хотел твоей смерти…
— Я хотела вас сожрать, — напомнила она. — У меня до сих пор ваша кровь на языке… Она темная и некрасивая. Но это кровь столпа. Я хотела ее выпить. Всю, — скромно добавила она.
— Почему сдержалась?
— Мой брат бы тогда погиб, — просто пояснила она. — И я не хотела вашей смерти. Настоящей — нет. А вот заставить вас вопить от боли и извиняться — да. Но теперь все прошло, правда? Правда?
— Правда, — сказал он, — Правда…

Она снова взяла чашу, наполняя ее мукой — и от одной этой картины внутри Санеми что-то надломилось. Он вдруг — сам не понял как — сел на выбеленный руками неугомонной троицы Нахо, Суми и Кие пол и расплакался, как ребенок. Просто плакал, потому что не мог понять, как ему жить дальше и стоит ли. Плакал, спрятав лицо в рукаве. Плакал по матери, отцу, братьям и сестрам. И по Генье тоже плакал. И по Канае. И по Шинобу, будь она неладна. По Ренгоку, Обанаю, Муичиро, доброй Мицури, здоровяку Химеджиме, который всегда носил ему угощение и молчал, пока ел. Плакал, потому что давно хотел заплакать, но никак не мог найти правильное время и место. И вот теперь — нашел. Напротив сияющей красивой и здоровой Незуко Камадо, которую он однажды одиннадцать раз пронзил катаной. Которая даже в обличье демона была человеком больше него самого.

Без которой, наверное, он теперь не проживет.

— Я не сержусь, — повторила она испуганно — чуточку. — Я не помню боли.

Ее ладонь легла на его изрешеченный шрамами лоб, прохладная, как у мамы, и Санеми понял — помнит, конечно, все помнит. И врет сейчас, чтобы спасти его от еще одного разочарования. Настоящая глупая женщина.

Лучше многих.

— Я еще приду к тебе, — горячо сказал он. — К Танджиро и к тебе. Или не приду. Как скажешь… Блондин, конечно, будет орать, но я все равно приду. Принесу тебе что-нибудь. Муку? Или еще чего? Цветов? Конфет?

Незуко скрывала улыбку и кивала — заранее соглашалась на все подряд — кивала часто и быстро, чтобы не передумать, а прозрачная мука, которая с каждом ее вздохом поднималась от деревянной чашки накрывала ее темные волосы полностью, словно настоящая вуаль.

Свадебная.