Пэйринг и персонажи:

Описание:

------------------------------------------------------------

Для Иноске мир плоский, как тарелка — как игрушечный диск, который бросают друг другу Нахо и Суми, как луна на небе. Наверное, Зеницу бы назвал это как-то более правильно, он все-таки умный, но у Иноске своя система координат.

Прямо и плоско — ничего кроме. В горах ты с таким уровнем силы бы не выжил, да и черт с тобой, живи как хочешь, ты же не бог гор, ты не Иноске.

— Почему Хашибира Иноске? — спрашивает добрый Танджиро. — Это старинное имя, его не просто так придумать.
— На фундоши так написано, — буркнет Иноске, чтобы Камабоко Гонпачиро отстал от него, а потом в бане украдкой покажет Танджиро и Зеницу свое фундоши — они умные, пусть прочитают.

Самому Иноске все равно как зваться — да хоть вообще без имени ходи. Да нельзя без имени — раз это написали на единственной тряпке, в которой его бросили, значит, это что-то значит. Так сказал и тот старик, что научил его читать, и старая бабка, у которой они останавливаются между миссиями, и Танджиро. И пусть суть проста — младенца оставили в горах умирать, бросили, как кусок мусора, как ненужную игрушку, но огранка все равно красива и чиста — ему дали имя, его закутали в пеленки, быть может, все-таки немного любили?..

Иноске иногда слушает, как Танджиро рассказывает про свою семью, как Зеницу плачет о родителях — он, впрочем, всегда плачет. Это далекие рассказы, красивые, как заколки Шинобу, но Иноске ничего не смыслит в них. Он еще не знает, что такое семейные узы — и не хочет знать. Куда лучше схватить две поцарапанные катаны, заорать, протаранить поезд, ударить рыдающего Зеницу, подраться с кем-нибудь и найти демона. А потом выучить новую технику — почему нет? Это интереснее и полезнее.

Но он все-таки слушает их рассказы, несмотря ни на что — и думает иногда, стал бы он богом гор, великим Иноске, если бы у него были некие связи, которые украшали или уродовали его жизнь, делали бы его слабым или всесильным, помогали ему или разрушали его. Что-то подсказывает ему — все равно бы стал. Но, быть может, тогда ему было бы к кому нести свои победы и поражения?

— Клянусь на мизинцах, клянусь на мизинцах, — напевает ему Шинобу — она добрая, как мать, эта Шинобу. Иноске ее иногда боится, особенно, когда она лечит его или сердится за разрушенный забор. И все-таки он идет к ней, подставляет руки, терпит горькое лекарство и ведется на все ее провокации. И послушно кладет лохматую голову ей на колени, пока она напевает свою песню. И кому-то клянется, клянется…

— Интересно, стал бы я богом гор, если бы у меня было кому поклясться? — спрашивает у нее Иноске, сонным голосом, уже готовясь уйти в свой плоский мир-тарелку-диск луны.
Шинобу смеется, гладит его волосы, поднимает к небу красивое лицо, в котором нет нежности — только боль и только желание поскорее однажды встретиться с тем, кто прервал жизнь самого дорогого ей человека.
— У тебя есть кому клясться, — говорит она. — Камадо-кун и Агацума-кун будут рады. И Аой-чан тоже. И даже я.
— А, хорошо… — Иноске сонно сдергивает с головы шапку кабана, потом сует ей в лицо свой грязный мизинец.
— Клянусь, — смеется Шинобу, красивые ее заколки колыхаются в тон ее смеху, как крылья бабочки.
— Ага, клянусь, клянусь, — говорит Иноске, и забытые в младенчестве узы остаются улыбкой на лице, а песня навечно застывает в памяти.
В горах, конечно, эта клятва ничему не поможет, но с ней хотя бы приятно засыпать — и слышится она во сне по-другому.

***
Прямо и плоско — в этом мире демонов, где все создано, чтобы убить тебя, все прямо и плоско. Иноске это знает, он тут практически умер — и дважды воскрес.

— Где Шинобу? — грубовато спрашивает он у Канао, а та быстро-быстро качает головой в стороны — у нее со словами еще хуже, чем у самого Иноске.
Шинобу умерла. Тот красивый демон, который смеется, пряча лицо за веером, убил ее.
— Значит, умерла, — повторяет Иноске. Он думает, что в горах рано или поздно все умирают, но впервые от этой мысли ему не легче.
Ему вообще теперь не легче. Это странное чувство, когда под ногами пропадает пол, а в носу щиплет, и глаза становятся мокрыми. Зеницу бы разобрался, он умный, но Иноске потом узнает, что это с ним, какая это болезнь.
Простуда, наверное.

— Клянусь на мизинцах, клянусь на мизинцах, — поет ему лукаво демон, пряча свое лицо. — Твоя мать пела тебе эту песню, когда баюкала тебя. Она была такая красивая, твоя мать. Я ее съел, кстати, теперь она всегда во мне.
Иноске смотрит не на демона — сквозь него. Сжимает плечи, расправляет их. Ему вдруг становится все равно, что такая красивая песня во рту демона превращается в грязь и песок. Он больше ничего не слышит.
— Хашибира Иноске, — думает он. — Кто-то добрый подарил тебе это имя, храни его. Клянусь на мизинцах… Так значит, да? Так значит?..
Маленькая Канао — та же Незуко, тот же Моницу, тот же Кентаро — качает головой. Она плачет, как ребенок, но катана прочно у нее в руках. Она талантливая и сильная, а еще у нее в глазах ненависть и боль. Как у Шинобу, да? Нет, сильнее.
— Значит, моя мама… — говорит Иноске — и глаза больше не мокрые, а на лице расцветает улыбка. — Значит, у меня была мама, да?
Демон кивает, расправляя огромную лапу, готовый убивать, Иноске добывает отнятый у Канао меч, и вспоминает свою самую сильную технику.
— Клянусь на мизинцах, клянусь на мизинцах, — поют они с Канао друг другу. — Клянусь, клянусь.

Мир Иноске — плоский и простой, как тарелка или диск — на минуту становится многогранным и ярким.
Больше он не останется один.