Пэйринг и персонажи:

Описание:

------------------------------------------------------------

      Улыбка — в сущности, такая же привычка, как пресное выражение лица Томиоки или неунывающая бодрость Ренгоку. Шинобу улыбается, ловко напуская на себя вид прелестного создания, а между тем внутри неё давно раскинулась выжженная пустыня. Настоящая Шинобу — мёртвый цветок, из которого выжали ароматную эссенцию. Она злится, много, порой без причины, плачет и кричит, но никто не знает об этом, ибо сокровенное хранят под замком. Она ненавидит себя за фальшь, но старается быть счастливой хотя бы внешне. Ради Канаэ. Она просила.

      Гию раздражает её как раз потому, что Шинобу не может понять: он тоже умело прикидывается нелюдимом, или это его естественное состояние? А пока бесцельно колет, насмехается и возмущается, то случайно попадает под чужое обаяние. Впрочем, любовь любовью, но привычка остается, и она с особым удовлетворением продолжает втыкать иглы в толстую шкуру Гию Томиоки. Её застоявшаяся желчь наконец находит крепкий сосуд, и Шинобу ловит себя на постыдной, но неотвратимой действительности: она оживает. Эта большая маленькая привязанность дарит душевный покой: в ней есть что-то устойчивое, как в самом Томиоке; спокойствие водной глади или жар холёного очага.

      А когда глупый, притягивающий проблемы Гию не является в обещанный срок, пропадает на три дня дольше и изволит таки явить свой пресный лик, опираясь на кривую, неотёсанную палку, Шинобу в ужасе понимает: она отравлена. И если у неё отнимут этого болвана, пустыня дважды выгорит дотла.

      Она готова была голыми руками задушить его в то утро, и плевать ей, что он, больной, из последних сил притащился сюда, отвратительно пахнувший кровью, пылью и потом. Младшие Бабочки благоразумно, но сочувственно молчали, видя, как источающая ярость Кочо Шинобу сама меняет повязки, смотрит топорно, но всё-таки прилично наложенные швы и с безжалостным молчанием, полным усердия, втирает в столпа воды целебные мази.

      Никто не рисковал намекнуть, что грозные, бездонные глаза Шинобу Кочо до краёв полнились слезами.

      Но сегодня у них — спокойный, сулящий хороший отдых вечер. Сегодня они просто сидят на террасе дома Бабочек, опустив ноги в два деревянных таза с медленно остывающей водой. Поодаль чистится ворон уз: хорохорится, пыжится, резко оглаживает клювом лоснящееся оперение. Длинные дни фумидзуки уже медленно идут на убыль: на дворе стоит багряный месяц, но воздух пока тёплый, садовая листва только начинает желтеть, а огромные сливы то и дело глухо бухаются в траву от малейшего дуновения ветерка. Пора собирать урожай, но девочки поместья решительно сбиваются с ног.

      Шинобу опирается ладонями в шершавый пол и откидывает голову, глядя на кусочек васильково-серого неба за чернеющим каштаном крыши. Ей хорошо: гудящие после ходьбы ноги расслабляются, натоптыши и мозоли размякают, и потом их можно будет залечить жирной розовой мазью. Томиока рядом с ней, такой же — без тёмного верха, в закатанных штанах и рубашке, — сгорбившись, глядит исподлобья куда-то вдаль, и одному Будде ведано, о чём размышляет. Шинобу не без слабого трепета замечает таящуюся в уголках растрескавшихся губ улыбку — момент почти интимный, и ей нравится быть той, при ком Гию отбрасывает свою апатию.

      — О вечном думаете, Томиока-сан? — дразнится она, прекрасно зная, что столп воды не любит, когда его фамилию щебечут по всем формальностям. Это напоминает времена их действительно взаимной неприязни. Томиока хмурится, скосив взгляд, но морщинка меж чёрных бровей быстро разглаживается, и он ни с того ни с сего улыбается отчётливее, растягивая губы в тонкую дугу.

      — Не старайся, у меня сегодня нет желания мериться с тобой в красноречии.

      — Как будто ты когда-нибудь пытался, — девушка самодовольно закатывает глаза и хмыкает. — Из тебя ведь слова лишнего не вытянешь, Гию-кун. Вот ты даже сейчас со мной разговариваешь, а мыслями блуждаешь не пойми где.

      — Жду, когда ты устанешь, и мы посидим в тишине, — ровно отзывается тот, и в этом спокойствии сквозит куда больше игривости, нежели в любой поддёвке.

      Шинобу хочется и досадить, и приласкать.

      — Грубиян.

      — Сама такого выбрала, я не навязывался.

      — И то правда. Связала, одурманила, не сбежать, — звонко и с оттенком иронии хихикает Шинобу, продоложая игру, в которой заведомо не будет победителя. Она, конечно, понимает: её поведение отдаёт ребячеством, — но не может совладать с длинным языком. — И что теперь делать с тобой? Пропадёшь ведь один, никто не обогреет.

      — Чудные у тебя методы выражать предпочтения, — неожиданно ворчит Томиока, наклоняя голову и распуская из хвоста волосы. Шинобу, косясь на него, невольно любуется изящным изгибом рук, оголенных закатанными рукавами, видит, как натягивается и собирается в складки ткань, а потом чёрные волосы рассыпаются по плечам, оттеняя светлую кожу. Столп вздыхает, ладонью взъерошивая густую, непослушную гриву. — То чешешь против шерсти, то ластишься. Совсем запутала, чего ради, Кочо?

      — Да просто так. Уж извини, Гию-кун, но безнаказанно дразнить тебя — моя маленькая слабость, — коротко поводит плечами Шинобу и вновь улыбается ему по-лисьи, наклонив голову.

      — Думаешь, безнаказанно? — густой баритон Томиоки вдруг начинает потрескивать, и от этого звука всё её существо мелко вздрагивает.

      — Ох, Гию-кун, что за тон? — взмах ресницами, ещё один. Он на секунду подпускает в голос хоть какое-то эмоциональное разнообразие, и она тотчас цепляется мертвой хваткой, силится раздуть искру в пламя. — Мне послышалось, или ты со мной заигрывал? Божечки, неужто? Ну же, скажи, не послышалось ведь!

      В деревянном тазу раздаётся глухой плеск. Замозоленные, шершавые пальцы неожиданно накрывают её кисть, железно смыкаются на запястье, и над меланхолично болтающей ногами Шинобу внезапно нависает тень.

      — Кочо, ты можешь помолчать хотя бы две минуты?

      Точнее, не тень, а самая что ни на есть материальная фигура Гию, который резко опирает вторую руку по другую сторону от неё, и Шинобу на лицо щекотно падают чёрные пряди. Густая, переливчатая синь раскосых глаз окатывает холодом, и Кочо на мгновение забывает, как правильно дышать. Губы ловят воздух в коротком вздохе, щёки занимаются жаром, и она невольно подаётся назад, сгибая локти — слишком близко, он почти наваливается, прижимаясь крепкой грудью.

      — Вот ещё, — короткий смешок, от которого голос весело подпрыгивает, вырывается машинально. Шинобу чувствует себя уязвимой, и ей нездорово нравится, что сердце пускается в бешеный пляс. Она смотрит на мешки под запавшими от утомления глазами, на преждевременные морщины, на отвратительно бледные губы, на губы… — Мне очень нравится тебе надоедать.

      И сглатывает, потому что они медленно вытягиваются. Томиока будто хочет оскалиться, но лишь подаётся вперёд, и пискнувшую девушку увлекают в глубокий, абсолютно не апатичный поцелуй.

      Запястье отрывают от пола веранды, крепкая рука грубовато подхватывает под талию, и Томиока всем своим весом заставляет её плашмя лечь на доски. У Шинобу окончательно слабеет локоть, и через пару секунд она чувствует чужое тепло с контрастирующей прохладой выметенного пола. Машинально цепляется пальцами неприкаянной руки за шлёвки штанов, чувствует, как шершавая ладонь трепетно проводит по лицу, чужой язык проникает глубже, и её мир идёт цветными пятнами.

      — Портить мне нервы по-прежнему не передумала? — с полустоном выдыхают ей в губы, прежде чем слегка отстраниться. Синие глаза темнеют до грифельно-индигового оттенка — она словно смотрит в насупленное предгрозовое небо. Ухмылка на лице Гию выглядит абсолютно непривычной, из изгибов тела и голоса пропадает отстранённое спокойствие.

      Шинобу физически ощущает нагнетаемую страсть.

      — Ни капельки, — и это просто сводит с ума.

      В усмешке таки сквозит оскал. Томиока снова наклоняется, прижимаясь губами к губам и прихватывая за нижнюю, а Шинобу с дрожью чувствует, как чужой тёплый палец, надавливая ногтем, чертит по выступающим линиям шеи. Позволяет невесомо и влажно целовать открытую кожу, оттягивать полураспахнутый вырез замызганной белой рубашки. По спине бегут мурашки, в животе сворачивается тугой узел, а позвоночник выгибается высокой дугой, и она тесно жмётся всем существом к ровной и жёсткой, точно доска, мужской груди. В той быстро и громко колотится сердце.

      Он жарко шепчет ей на ухо несколько слов, и искусственная, саркастичная Кочо Шинобу окончательно трещит по швам: стеклянные глаза разбиваются вдребезги, с кожи сходит восковая белизна, а волосы падают на плечи, когда Томиока без стеснения крадёт заколку-бабочку.