Пэйринг и персонажи:

Описание:

------------------------------------------------------------

Он стоит в углу.

Трупное, вывернутое наизнанку, по-своему красивое, пусть и искореженное смертью нечто — брошенная пылиться поломанная кукла, которой оторвали голову.

Он не двигается.

Тьма комнаты вбирает его в себя как собственное завершение, барельефное произведение искусства, вырезанное по мориону вместо привычного нефрита магатамы — обрубок на шее кровит, пропитывая шнурок и грудь густо-червонным. Где-то за окнами Поместья бабочки молния вгрызается в венозное, агоническое небо — недостаточно, чтобы задушить мрак, но достаточно, чтобы на ничтожные мгновения осветить его тело.

Он безвольно, неузнаваемо согнут пополам.

Руки безжизненно висят вдоль тела, шея без головы кренится вбок, словно безмолвно задавая вопрос, а с конечностей льется кровь, сталкиваясь с полом и отдаваясь тошнотворным, болезненным звоном в воспаленных ушах — сорванная панихида по их общему здравомыслию.

Зеницу осторожно, почти крадясь, подходит. Труп, неестественно выгибается в спине до хруста костей и в аффекте болезненного рвения тянет к нему окровавленную, сгнившую в некоторых местах руку. Зеницу останавливается, и тело застывает перед ним все в той же ломаной, неправильной, увечной позе.

Опасность, исходящая от трупа, нависает качающимся арканом над головой.

Все в порядке, Кайгаку. Отныне и навсегда все в порядке.

Зеницу дотрагивается до ледяной, бледной, отливающей серым руки, обжигаясь, но поднося длинные пальцы с заостренными черными когтями к смятенной, лихорадочно нежной улыбке. Кайгаку рвано заносит другую руку и кладет ее на голову, словно ощупывая, и крупно, эпилептически трясется — то ли от узнавания, то ли от непринятия.

Зеницу наслаждается прикосновением, отдающим разложением и склепным умиротворением.

Я так скучал. Я тебя ждал. Ты ведь не уйдешь? Я буду ждать тебя столько, сколько потребуется.

Тьма шипит на него кислотой, плеснутой на металл, и у Зеницу улыбка расходится растрескавшейся кожей по лицу. Кайгаку успокаивается заводной куклой со сломанным ключом, и Зеницу очерчивает пальцами бескровные, застывшие в презрительном оскале губы.

Мразь. Мусор. Ничтожество. Как ты посмел убить меня. Как у тебя вообще это вышло. Как же я ненавижу тебя.

Тоска стягивает тело прочными тенетами, пока Зеницу обводит безголовое тело перед собой долгим взглядом — на дне глаз запекается терпкая, хрупкая надежда. Ласково проводит пальцами свободной руки по контуру обрубка шеи, смачивая подушечки в крови, а затем слизывая ее: демоническая кровь отдается холодным и мертвым, но гнилостно сладким на языке. Кайгаку дергается, рефлектируя на чужое движение — правое плечо выходит из сустава с характерным звуком.

У Зеницу боль расслаивается жалостью внутри при виде этого.

У тебя вкусная кровь, аники. Она у всех демонов такая вкусная? Тогда Бог, очевидно, что-то напутал. Или все потому что это твоя кровь, и ее пробую я?

Тьма замирает, с отвращением отшатываясь и вскидываясь, раскачиваясь казненным преступником на веревке. Кайгаку смотрит на Зеницу пустотой вместо лица, и тьма вновь отвечает за него ядом вместо голоса.

Подавись ей, ублюдок. Я плюю твоему богу в лицо.

Хриплое, глухое эхо липнет к коже желчью, расцветая гематомами и растлевая. Зеницу сжимает чужие пальцы чуть сильнее, внемля тому, как трещат, ломаясь, кости и тихо усмехаясь — у них с Кайгаку не получалось выйти на нормальный разговор ни при жизни, ни сейчас, после его смерти. Наверное, уже не получится никогда. Но они поймут друг друга хоть сейчас — однажды и навсегда.

Они срезонируют. Дополнят друг друга. Впитают.

Зеницу наклоняется к отливающей оттеняющей синевой в очередной вспышке молнии шее, прижимаясь к ней губами, и прикрывает на мгновение глаза, забываясь и прислушиваясь. Сердце Кайгаку, опущенное в мазут, зачерствевшее и мумифицированное, отдается порванными струнами во время кульминации концерта и обрезанным канатом на фоне громких оваций. Зеницу с сожалением выдыхает, пока Кайгаку, пытаясь вырваться, ломает самого себя: полуразрушенные, почти сгнившие кости прорываются сквозь кожу открытыми переломами, и кровь хлещет во все стороны.

Зеницу желает омыть себя в ней.

Ты до сих пор разносишься презрением, ненавистью и неудовлетворением, и даже смерть не смогла смирить тебя. Мне жаль, Кайгаку. Ты не смог справиться с собой ни при жизни, ни после смерти. Ты мучаешься — твои кости ломаются при лишнем движении, а кровь льется из открытых ран. Все потому что тебе нужно смириться. Возможно ли, что тебе не стоило рождаться никогда, Кайгаку?

Гром ярится, сотрясая комнату рычанием на грани стенаний, но Зеницу даже не вздрагивает, прижимая бездыханное тело к себе и продолжая мягко, кротко улыбаться — трещины расползаются стремительнее, пока кровь Кайгаку заливает лицо и одежду.

Кайгаку вырывается, но Зеницу уже никогда не отпустит.

Хрип над ухом сочится гнилью и токсинами.

Меня смирит лишь факт твоей унизительной, отвратительной, мученической смерти. И не только мне не стоило рождаться в таком случае, Зеницу. Мы оба не смогли бы существовать, зная, что другой ходит по этой чертовой земле. Ты — жалкое отребье, и меня оскорблял лишь сам факт твоего существования, что уж говорить о том, чтобы жить с тобой или делить звание Столпа грома.

Тьма уплотняется вокруг них, сжимая в тисках, кусая себя за хвост уроборосом и дребезжа женским вдовьим плачем. Зеницу слизывает с губ металл, чувствуя, как насквозь промокает одежда, а кровь Кайгаку добирается до кожи и оплетает тело цепями.

Зеницу нравится это чувство, и он хочет, чтобы оно, наконец, поглотило его.

Конечно. Мне нравится мысль не рождаться вместе с тобой. Жаль, умереть вместе не вышло. Это было бы справедливо. Я знаю, ты хотел этого. И я тоже. Прости, что не получилось. Нам обоим это не сделало чести.

Непроизвольный, пусть и нежеланный шаг назад — ребро вырывается из груди и вспарывает живот, и Кайгаку двигается вслед за Зеницу, выворачиваясь в очередную ломаную, зигзаговидную позу. Это чистая, истинная, принадлежащая одному лишь Кайгаку злость — освобождается сломанными костями из тела и надвигается разнонаправленными, бесящимися векторами — Зеницу тяготеет к ней как никогда раньше.

Зеницу зажимает дыру в животе, и Кайгаку раскачивается заржавевшим маятником в приступе сумасшедшего стылого смеха.

Какое благородство, посмотрите на него! Из жалкого труса, постоянно претерпевающего унижения от собственной слабости, в того, кто имеет право рассуждать о жизни и смерти, о чести и бесчестии! Нет никакой чести, Зеницу, ее нет. Есть лишь факт жизни, выживания. Мораль выдумана, чтобы контролировать таких идиотов, как ты. На самом деле, в этом мире не существует ничего — ни добра, ни зла. Ничего и никого не существует, Зеницу, и мы с тобой можем делать все, что захотим. Ты станешь совершенно свободен. Пока мы живы, это не поражение. Если мы мертвы, это уже победа.

Собственная кровь смешивается с кровью Кайгаку — занесенная в рану инфекция, циркулирующая по венам цианом и медленно отравляющая организм. Кайгаку отпускать не хочется, несмотря на то, что острые кости царапают кожу и обещают снова пронзить.

Зеницу старается не поддаваться, вопреки тому, что электрические импульсы рассудительности потухают в гогочущем, измывающимся над ним мраке.

Честь есть, и она не измеряется мелкими поступками. Ты проиграл не из-за того, что умер, ты проиграл еще тогда, когда стал демоном. Твоя картина мира была искажена с самого начала, и никто не смог указать тебе верный путь, переубедить, повлиять на твое мировоззрение. Мы с дедушкой не заметили, что твоя философия жизни была столь искривлена вечным выживанием и лишениями, которые ты претерпевал. Чувствуя себя слабым и ничтожным на протяжении всей жизни, ты взял за основу собственной морали то, что сила — последняя и самая важная константа, которую ты должен достигнуть, то, что лишь она правит эти миром. Возможно, ты прав. Но есть что-то лучше, могущественнее силы. И это сама жизнь.

Зеницу, чувствуя что-то смутно чужеродное, оглядывается — стены и потолок чернеют, наливаясь густой субстанцией, которая медленно змеится вниз и по сторонам. Во вспышках молнии эта жидкость блестит нефтью, зубоскаля и бурля, и Зеницу снова переводит взгляд на Кайгаку, который словно бы беззвучно смеется, передавая свое немое отвращение подрагивающими плечами и заходящейся в приступе грудью.

Кожа Кайгаку сочится такой же черной эктоплазмой. Зеницу даже не отходит.

Не неси чушь! Смерть сильнее жизни. Лишь слившись с ней, ты можешь почувствовать настоящую силу. Меня не злит сам факт моей смерти. Меня злит то, что моим палачом оказался кто-то вроде тебя.

Тьма становится все громче, стягивая себя жгутами нечеловеческой боли и аккомпанируя себе экзальтированными, мучительными стонами. Зеницу слышит ее слишком явно — и из ушей, удавом по шее, струится теплое и липкое.

Зеницу все это не побороть. Но он будет сражаться.

То, что именно я оказался твоим палачом — наша вечная связь, которую уже ничем не разорвать. Все потому что мертвец и его убийца всегда обладают особенной связью, она посмертная, она ужасная и безумная, она неутолимая, но она самая сильная из всех. Во всяком случае, дедушка, приняв свою вину, очистил как твое, так и свое имя. Я же закончил начатое им. Мне жаль, Кайгаку. Вся твоя жизнь — мозаика из неудач и обстоятельств, которые были против тебя. Из-за этого мира, который всякий раз попирал тебя, ты, талантливый и сильный, оказался вне сцены — тебя просто вышвырнули с нее как камео, дав лишь эпизодическую роль бесчестного, обиженного на весь мир злодея. Я всегда слышал несправедливость к себе в твоем сердце. Твоя душа звучала ненавистью, несправедливостью и жалостью к себе. Единственный, кого ты ненавидел все это время, был ты сам.

Черная субстанция, стекающая по стенам и потолку, поглощает всю комнату и обращается тарантулами, которые быстро перебирают лапками и подбираются к Зеницу, окинувшего их спокойным взглядом — раньше он бы скрутился панголином во время опасности от подобного, но не сейчас.

Кайгаку прижимает собственный клинок, выуженный из-за спины, к его горлу, и мрак уступает место ярости быть мертвыми устами.

Закрой свой гребаный рот! Кто, как ты думаешь, вышвырнул меня?!

Чужая обида простреливает грудь длинной пулеметной очередью, пока чувство вины накатывает волнами скорби — он заслуживает всего этого.

Зеницу легко отводит клинок в сторону, переплетением фаланг выбивая его из ослабших пальцев, с которых окончательно слезла кожа — молочно-белые тонкие кости покалывают жжением холода на коже.

Мир вышвырнул тебя. Ты сам вышвырнул себя. И, в конце концов, я был тем, кто помог этому случиться. Прости, что не пошел с тобой тогда после своего отбора. Ты отталкивал меня, отталкивал все время, но я сдался и не осмелился взять часть этого груза ненависти и презрения на себя. Я был трусом, ты сам это знаешь. Не твоя вина, что тебе не повезло столкнуться с Первой высшей луной — Организация охотников послала тебя на верную смерть, и это только их клеймо. Не твоя вина, что ты стал демоном — это был твой личный инстинкт выживания, подпитанный неправильным мировоззрением. И я понял, что ты не был виноват даже в том, что дедушка совершил самоубийство — он мог этого не делать, но его кодекс чести Охотника на демонов был прописан иными установками. И я понял, что Организация охотников ничуть не лучше самих демонов, мы просто другая сторона одной и той же медали несправедливости этого мира. Свет не лучше тьмы. Я давно отпустил свою обиду и ненависть — осталась лишь глубокая привязанность, которая даже сильнее, чем привязанность к живым. И я простил тебя, ведь твое бесчестие — результат бесчестия этого мира. Лишь смерть могла помочь тебе вновь обрести эту честь. Я убил тебя для того, чтобы ты отчистился.

Кайгаку делает последнее движение вперед, после чего мгновенно цепенеет, как только перестает двигаться Зеницу. Кожа отслаивается, разлетаясь ошметками у ног, и тарантулы с противным скрежетом отступают, регрессируя обратно в черную жидкость и устремляясь вверх по стенам, к взывающей к ним воронке, разверзнувшейся на потолке.

Мгла доносится все тише — сквозь пласты кладбищенской земли и глухую тишину голосов усопших. Но Кайгаку все еще разговаривает с ним ее устами.

Не думай, что сделал мне одолжение или вроде того! Что это? Ты ищешь какой-то сакральный смысл в моем убийстве. Зачем, для чего?! Чтобы обелить себя, внушить себе, что так нужно было, подавить тоску лишь от факта моей смерти? Это только твои проблемы, Зеницу! То, что ты до сих пор любишь меня — только твои проблемы. Мое убийство — твой крест, который ты будешь нести до конца жизни. И не пытайся облегчить для себя эту ношу, чертов ты трус. Потому что ты один с этим крестом взойдешь на Голгофу и распнешь себя на нем. Ты сказал, что связь живых и мертвых сильнее, чем связь живых — этим ты хочешь привить меня к себе. Оправдать собственное безумие. Ты сломался, Зеницу. Я сломал тебя, задавил, выпотрошил. И теперь тебе придется жить покореженным, отныне и навсегда. Именно поэтому мы со смертью победили тебя.

По рукам вьются остатки крови вместе с кожей, мясом и внутренними органами, и Зеницу прижимает стремительно разлагающееся тело как можно плотнее к себе — прощальный жест, обещавший воссоединение. Тьма вместе с громом и тарантулами, наконец, затихают — их место занимает безумие, звучащее надрывным, горячечным смехом над ухом.

Зеницу смеется в гармоничный, маниакальный унисон.

Это правда, ты совершенно прав. Просто позволь... воскресить тебя в себе, гальванизировать твой труп, навсегда воссоздать в себе...

Скелет делает последнее движение навстречу, ложась холодным лезвием костлявой руки на лицо и отпечатываясь угрозой на подкорках мозга:

Я — твоя тьма, Зеницу. Не думай, что, впитав меня, сможешь совладать со мной... Не думай, что сможешь побороть меня... Я, черт возьми, разорву тебя на части.

Зеницу с мягкой, снисходительно ластящейся самоиронией усмехается, кладя свою руку поверх хрупких костей, и зашивает собственную боль исступлением:

А кто сказал, что я собираюсь бороться с тобой? Мне просто нужно контролировать тебя в себе. Мы с тобой будем жить в чудесном симбиозе. Мы будем счастливы! Ты смирился, Кайгаку?! Потому что я — нет!

Взяв фаланги остатков правой кости в свою руку и подхватив скелет под таз, Зеницу начинает кружиться вместе с ним по комнате, пока ночь включает его личную галлюционную иллюминацию — молния пробивает крышу и танцует прорезями золота и обсидиана. Зеницу с громким, сардоническим смехом уклоняется от нее, любовно вглядываясь в скелет в своих руках.

Смрад безумия и полоумный страх.

Эй, Кайгаку, а ведь ты прав, ты совершенно прав. Я схожу с ума. Все потому что мне никто не сказал, что во тьму можно влюбиться едва ли не сильнее, чем в свет. Негативные эмоции куда сильнее и реальнее положительных. Тьма сильнее света, а безумие — здравомыслия, верно, Кайгаку? Но никто нас с тобой этому не учил. Ты сумел прийти к этому самостоятельно еще при жизни, потому что лишь тьма полонила твое сердце. И после твоей смерти эта тьма уже перекинулась на мое.

Останки Кайгаку, непривычно безропотно ведомые, натянуто, наносно безмолвные, оседают прахом на ладонях и приникают смогом к устам в кричащем, инфернальном поцелуе. Зеницу отвечает с упоенной жадностью, в танце ускользая от молний и позволяя помешательству препарировать себя.

Ненависть и любовь могут сосуществовать. Мы бы с тобой пришли к идеальному балансу, Кайгаку. И мы придем. Вот только привязанность и любовь к мертвым ничем не утолить, она пожирает изнутри, разрастаясь беспросветной воронкой и поглощая все светлое. Меня не спасти. Но я буду бороться с тьмой в себе, даже если не хочу, потому что это правильно. Потому что этот мир победил величайшее зло. Потому что я Охотник на демонов. Потому что этого хотел бы дедушка.

Смог перебрасывается на глаза, втягиваясь в глазницы, и Зеницы смаргивает мутную кровавую жидкость вместо слез.

Некоторым людям лучше умереть, чем жить бесплотно и бессмысленно. Умереть с честью лучше, чем жить запятнанным, Кайгаку. Жаль, никто не объяснил тебе этого при жизни. Но ты потерял себя уже при жизни... и обрел себя после смерти — ты очистился, я верю в это. Если твоя жизнь была бессмысленна, то твоя смерть обрела смысл — лишь сражаясь с ее миазмами, я смог бороться с тьмой и безумием. Я понял многое в этой жизни. Я прошелся по шипам твоих ошибок. Мы с тобой — гром, рыдающий в вышине...

Зеницу с насыщенной удовлетворением ухмылкой толкает скелет в сверкнувшую рядом с ними молнию, хладнокровно наблюдая за тем, как он рассыпается черной пылью в отсветах природного золота.

Принимая остатки смога в себя, Зеницу падает на колени, низко опуская голову, но продолжая трепетать от непрерывающегося, машинального смеха.

... и лишь смерть смирит наш с тобой дух...