Пэйринг и персонажи:

Описание:

------------------------------------------------------------

      По правде сказать, все до последнего верили, что это какая-то шутка, новая, настолько глупая, что даже забавная выдумка Зенитсу. В духе старых-добрых деньков, когда они только-только поступили в истребители, и Агацума голословно заявлял о своей любви каждой встречной, перемежая романтические излияния с нытьем по собственной кончине.

      Ну что с дурака взять?

      Он и сам себе не верил в тот день, когда решился заявиться к Танджиро, едва не падая в обморок от ужаса – давненько такого не случалось – и признаться, что они с Незуко… что он хочет взять ее в жены.

      От смерти Агацуму уберегла только бесконечная доброта самого Камадо. Ну и Незуко, мягко взявшая брата за руку. Все-таки нежности, с которой она умела звучать, практически невозможно сопротивляться.

      Зенитсу не мог.

      Не мог устоять против этой гармоничной, негромкой мелодии, которая вводила его в транс всякий раз, когда Незуко появлялась в поле слышимости. Она звучала почти как брат, за тем исключением, что годы, проведенные в облике демона, вложили что-то глубокое, будоражащее в голос ее души.

      И если с его собственной влюбленностью товарищи кое-как свыклись, то поверить, что «Незуко-тян», практически их общая сестра, могла влюбиться в такого болвана, как Агацума, они не были способны.

      Зенитсу их не винил – сам все-таки в свое время поработал над такой репутацией, что уж теперь. Однако невольно вздрагивал каждый раз, слыша, каким диссонансом звучат их слова и мысли:

– Ох, поздравляю!
Это какая-то шутка?

– Какая прелесть, Незуко-тян!
Почему из всех – он?

– Ну Агацума, счастливчик!
Очевидно ведь, она его не любит.

      Иноске, к счастью, ничего не сказал, и даже не подумал – еще бы, уж кому-кому, а Хашибире всегда было плевать на перипетии человеческих отношений, и, честно говоря, Зенитсу был ему за это благодарен.

      Даже Танджиро, с его извечной верой в невозможное, звучал слегка растерянно каждый раз, когда забегал в гости между нескончаемыми путешествиями, хоть и улыбался, обнимая сестру и друга. Незуко пахла для него спокойной радостью и умиротворением, а потому Камадо держал сомнения при себе, стараясь придать своему голосу беззаботность.

      Будь Агацума моложе, наверняка бы сошел с ума, терзаясь сомнениями – а что если и вправду? Незуко добрая, безмерно добрая и вдруг отозвалась ему лишь потому, что пожалела?
      Возвращаясь домой после очередного задания, Зенитсу всегда замедлял шаг, прислушивался, надеясь уловить ее мелодию, прежде, чем Незуко его заметит, и ритм ее сердца изменится.

      Она омывала его раны, беспокойно бормоча себе под нос, ловко уворачивалась от протянутых рук – «не ерзай, а то откроются!» – и, наконец, позволяла осторожно поцеловать в щеку.

      А вечером, когда солнце уходило за горизонт, они частенько устраивались под деревом глицинии, слушая, как наступает ночь; Зенитсу плел венки, возлагая их на темную макушку пригревшейся на груди Незуко, и чувствовал, как спокойно и тепло она дышит, доверительно обнимая мужа, перебирая отросшие желтые волосы в пальцах.
Она редко ему это говорила, куда реже, чем Агацума. Однако в такие моменты все ее существо звучало одним лишь словом.

      Люблю