Пэйринг и персонажи:

Описание:

------------------------------------------------------------

      Санеми считал себя человеком принципиальным. Если что решил — пусть хоть Фудзияма начнёт извергаться, побоку. И, уж разумеется, никто не заставит его делать что-либо, помимо его, Санеминой, воли. Разве только Генья. И Канаэ. Ради Канаэ он и в дзигоку прогуляется.

      Впрочем, для доказательств бесконечной любви совершать религиозных подвигов ему не пришлось — оказалось достаточно июльским утром посетить конюшню в предместьях Киметсу и вверить себя в руки очаровательной Мицури-чан.

      Чтобы сразу стало ясно: Санеми сох по Канаэ с тех пор, как она села за соседнюю парту во втором классе старшей школы. Пускай судьба и разнесла их по разным вузам, Шинадзугаве удалось завоевать сердце единственной и неповторимой старшей Кочо, тем более что успех предприятия сильно подкреплялся тайной взаимностью. И вот он — счастливый избранник студентки по профилю «ветеринария». Счастье-то оно счастье, только вот увлечения у его девушки специфичные.

      Лошадница она, до мозга костей, и делить её внимание Санеми приходится с рыже-чалой кобылой.

      Но хобби Канаэ-чан — свято, и Санеми не возникает, пока она обещает не разбить голову о какое-нибудь препятствие. Он даже не ревнует (почти), признавая, что верхом его девушка выглядит божественно, радуется её радостям и поддерживает, искренне не понимая, какой траверс пошёл не по ранверсу, что за сопля срочно понадобилась на тренировке и… интернет его не спасает. Эти конные знания — настоящая алхимия.

      И вот он, чей максимум — безучастно скормить лошадке морковку, стоит в коридоре конюшни и наблюдает, как Мицури-чан прицепляет карабинами этого... зверя. Конь дёргает ушами, косится то на болтающую Канроджи, то на Санеми, и последнему резонно кажется, что таскать его бренное тело — последнее, о чём мечтает сие животное. А Мицури, покопавшись в мешке с щётками, наконец вручает ему одну с воодушевлённым: «Теперь вы сможете поближе познакомиться».

      Животное делает сложную морду, глухо стукает копытом по бетону и вздыхает. Санеми, не испытывая ровно никакой радости от перспектив чистить многокилограммовую тушу, которой ничего не стоит отдавить ему пальцы или эти самые пальцы откусить, начинает скучно шкрябать пластмассовой щёткой и тут же закашливается от пыли. Занятие отнюдь не увлекательное, хотя коню нравится, и он исторгает натужный вздох, словно предчувствуя, что сегодня у него будет паршивый денёк.

      Из последующего краткого пособия начинающего самоубийцы Шинадзугава запоминает две жизненно важные вещи: по-первых, если не затянуть нормально подпругу, можно поцеловать землю ещё до того, как начнётся мясо. Во-вторых, шлем надо носить всегда. С подпругами он кое-как справляется, шлем напяливает и гордо взбирается с табуретки на седло, которое всё равно поскрипывает и кособочится, когда нога упирается в стремя.

      Мицури сияет, беря коня под уздцы, и они медленно идут в сторону плаца, где Санеми предстоит трястись ближайший час в попытке испытать то умопомрачительное удовольствие, которое «познав раз, не забудешь уже никогда». Пока он испытывает лишь мерное покачивание лошади и максимальную незащищённость, к коей добавляется тремор всего, что физиологически может трястись.

      Его сенсей снизу рассказывает основы посадки: расслабиться, двигаться в такт, не задирать руки, пятки тянуть вниз. А предусмотрительного Санеми волнует лишь один вопрос: если соломенному коню с чёрными ногами и такой же чёрной шевелюрой покажется какая-нибудь ересь, как включить экстренный тормоз?

      Мицури продолжает очаровательно улыбаться и говорит, что тормозят здесь только телом и ногами.

      «Значит, рожей в песок, — мысленно резюмирует Санеми, который привык просчитывать все варианты развития событий на случай, если благоприятный прогноз не осуществится. — Ладно, зверюга, хрен ты вздумаешь от меня избавиться».

      Поначалу всё идёт хорошо: Мицури пристёгивает корду, ходит с ним по периметру плаца, но потом вдруг бросает Санеми на произвол судьбы, распуская лошадиный поводок. Впрочем, ситуация на поверку выглядит не такой уж страшной: Кохэру лениво дёргает ухом, над которым вьётся надоедливая муха, а его движения — по-прежнему мягкие и медленные. В принципе, процесс можно с натяжкой назвать приятным.

      Пока минут двадцать спустя не начинается неконтролируемая тряска под громким названием «рысь».

      Ощущения такие, будто он едет на машине с низкой подвеской по убитой в хлам дороге. И как ни цепляется за седло, ища пресловутую «амортизацию», его кособочит и беспощадно колбасит о жёсткое седалище, а вдобавок мыски упираются в стремена, и от этого Шинадзугава встречает каждый подскок во всех его подробностях.

      Ужасно хочется выматериться сквозь зубы и спросить, как и где найти то самое умопомрачительное чувство единения, на котором поехали башками конники всего мира.

      — Санеми-сан, не виси у него на шее! — звонко, на весь плац, комментирует Мицури, слегка пощёлкивая телепающемуся коню. — Нога от колена назад, пятку вниз! Плечи назад и поясницу мягче.

      — Да пытаюсь я! Пытаюсь, женщина! Думаешь, так просто в первый раз?

      Санеми, от безысходности хватаясь пальцами за седло, до отказа напрягает колени, тянет пятку, выпячивает таз вперёд и пытается при этом выгнуть назад спину: как нелепо он выглядит со стороны, даже подумать страшно. Канроджи, едва заметив читерство, приказывает убрать руки прочь, получает было возмущённый протест, но тут конь спотыкается на ровном месте.

      Исход очевиден: Шинадзугава хлопается ему на шею, стискивая в объятиях, ступня запутывается в стремени, второе он теряет напрочь, зато, хвала Будде, Кохэру мигом останавливается.

      Подбежавшая Мицури, ласково погладив тыкающегося ей в плечо коня, самолично распутывает Санеми ноги, с нажимом возвращает их на законное место, даёт в руки ремешок, висящий на конской шее и потом перекидывает стремена наверх. Шинадзугава, на глазах которого совершается это наглое похищение точек опоры, с громким «ты чё? Куда?» пытается их вернуть, но девушка ощутимо бьёт его по пальцам, пресекая любые поползновения на самодеятельность.

      — Я твой тренер, не перечь. Держись телом и лови ритм, надо сбалансировать твою посадку.

      Желудок покрывается ледяной коркой.

      — Канроджи, ты меня угробить собралась, что ли?..

      А может, и нет.

      Как ни странно, но его ноги внезапно находят положение, при котором толчки немного смягчаются, хотя Санеми по-прежнему похож на горбатую кракозябру. Вдобавок его периодически косит, и только страховка бегущей сбоку Мицури спасает от поцелуя с песком. Сквозь нервы и бесконечный поток внутренних ругательств он, однако, отчасти входит во вкус и даже ловит основную идею «проведения телом». Правда, именно на этом моменте Канроджи объявляет конец игры, объясняя: в противном случае завтра ему не встать.

      И надо же, как в воду глядит.

      Вся его образцовая физическая подготовка разбивается о какой-то часок «покатушек», к чему он оказывается не готов ни морально, ни физически. Тело наутро болит так сильно, что подняться с постели получается только со второго раза и ползком. О том, чтобы смотреть на мир с улыбкой, речи быть не может вообще. Зато теперь ясно, откуда Ренгоку такой подтянутый красавчик.

      Вторник — законный отдых. А вот среда ознаменовывается манёврами и муштрой, призванными сделать из него нечто большее, чем сосиску на лошади.

      Было, конечно, некомфортно, но у него перестали дрожать руки, ноги почти не ехали вперёд, а Кохэру явно чиллил, развесив уши. Как итог, Санеми подотпустила паранойя по поводу встречи с песком. Мицури, сидя на маленькой табуреточке возле разобранных препятствий, командовала делать остановки и круги и менять направление, периодически подкрепляя этот информационный поток воодушевлёнными похвалами. А Санеми терпел, потел и думал, что всё это — во имя Канаэ.

      Между тем Канроджи, видимо, решив, что на шагу он уже не внушает эстетического ужаса, снова прицепляет жертву на «поводок» и пускает по кругу.

      «Ну, началось, ёма», — только и успевает пронестись в голове, а ему уже бодро приказывают «рысь». Санеми, наскоро отпевая свою спину, даёт не ахти какой изящный посыл, и Кохэру, вздохнув, неловко переваливается в нечто, отдалённо напоминающее нормальный двухтактный аллюр. Начинается новый заезд по ухабам.

      Немного лучше дело идёт, когда Мицури внезапно разрешает вставать. По крайней мере, Санеми быстро усекает, что подниматься надо на толчок и под внешнюю (та, что к забору) ногу, а потом не приземляться с размаху пятой точкой. Спасибо залу и силе воли: ему хватает физических ресурсов выталкивать себя, почти не отлепляя коленей.

      Ещё бы нога не уплывала для полного счастья.

      — Раз-два! Раз-два! — раздаётся на весь плац, и Санеми чувствует себя почти в армии. — Хорошо, Санеми-сан! Очень хорошо! Пятку вниз, руки к телу! Что ты весь напрягся, улыбайся! Не штангу же тягаешь.

      — Да вот знаешь, что? — Санеми оборачивается к ней, возмущаясь до самых глубин души на очередном неизящном подлёте в небо. У него едва получается координировать работу сразу и рук, и ног, и даже (помилуй, Будда!) мозгов, а она просит какие-то дополнения к образу? — Да лучше штангу поднять, чем это!

      — Всем вечера! О, Санеми, а на строевой ты сидишь вполне себе!

      Знакомьтесь: второй спонсор его увлекательной конной недели, входящий в клуб парней в обтягивающих штанишках. Санеми резво поворачивается в сторону Кёджуро, который как раз закрывает за собой калитку плаца. Тот, весело поздоровавшись с Мицури, жизнеутверждающе салютует ему, что-то колдует под крылом седла и в один прыжок оказывается там, куда Шинадзугава буквально вползает, молясь, чтобы Кохэру не приспичило пойти гулять.

      В этом сквозит нечто почти издевательское.

      — Ай, рысь, Санеми-сан! Двигай его, рысь должна быть упругая!

      Упругая здесь будет только его задница к субботе, но Санеми, пытаясь выглядеть не бревном, упорно досылает коня, и тот, поводя ушами, изволит шевелиться быстрее. Краем глаза он также наблюдает за Кёджуро всякий раз, как выдаётся возможность, и неизменно поражается: как? Как можно чувствовать себя ещё ущербнее, чем до этого?

      Зависть — плохое чувство, но Санеми ему не противится. Подлец, в отличие от него, двигается изящно, спина у него расслабленная и ровная, а лошадь, почти пропахивая носом песок, бежит легко и бодро, периодически смачно чихая. Мицури тоже косится в его сторону, ибо в любовании выдохшимся Шинадзугавой, право, нет никакого эстетического смысла.

      А потом вдруг замечает, указывая рукой туда, куда он залипает и без чужих намёков:

      — Санеми-сан, смотри внимательно. Видишь, какая должна быть линия от плеча до стопы?

      Санеми, поправляя козырёк каски, только пожимает плечами.

      — Ну, ровная.

      — Именно, — отзывается Мицури, поудобнее сворачивая в руках часть корды. — Ты как бы встаёшь на землю. Твоё тело должно тянуться вниз от пяток, а руками мы просто подсказываем лошади, что делать.

      Санеми смотрит на неё, потом — на Кёджуро, который в самый подходящий момент начинает делать то, что у него самого классифицируется как «недоэллипс», и осознает: алхимия продолжается.

      — А теперь то же самое, но по-простому, лады?

      Мицури беспомощно вздыхает: кажется, её тренерские амбиции звонко разбиваются о твёрдый лоб Санеми, и она отчаивается донести до него глубины конного мастерства. И хорошо: Шинадзугаве бы с азами разобраться, а то абстрактное притяжение к земле — это как-то сложно на второй день.

      — Она хочет сказать, что у тебя нога болтается от колена вниз. Прижми её, — с другой половины плаца в диалог неожиданно вклинивается Кёджуро, перекладывая поводья в одну руку. Показательно хлопает ладонью по ноге, привставая на очередной такт. — От колена всё плотно, досылаешь шенкелем через такт-два. Когда поднимаешься, как бы делаешь неглубокий присед, ноги не гуляют, всё.

      — Да-а-а... Так просто, аж зашибись, — ворчит Санеми, устало оттягивая вниз пятки кроссовок, с мученическим видом закидывает голову к небу и перебирает в пальцах распустившийся повод. Кохэру оживляется, поддаёт шагу, и Санеми машинально отклоняется, стараясь удержать его. Конь упирается в удила, протестуя. — Ладно, я вроде догнал. Давай ещё раз, попробую сделать эту вашу посадку.

      — Мицури-чан, может, тебе его без поводьев погонять?

      Ренгоку, проезжая совсем близко к ним, говорит это настолько будничным и одновременно истинно-дружеским тоном, что Санеми в первую секунду не верит собственным ушам и чувствует, как на спине вздымается невидимая шерсть.

      — А это мысль... Что-то я сразу не догадалась, — и округлившимися глазами таращится на Мицури, которая задумчиво треплет пальцами кожу под подбородком, мнёт губы и явно прикидывает, а не стоит ли и впрямь.

      Остановите землю, Санеми сходит.

      — Эй, Ренгоку! Я те какое зло сделал, что ты её провоцируешь?

      А Кёджуро только весело хохочет в ответ на вопль души, мать вашу, чуть сильнее набирая повод и без всякого труда сгибая лошадь в дугу. Подлец. Он ему это ещё попомнит, вот только надо слезть отсюда, а то навалять будет несподручно.

      Чудом наступает четверг. Санеми, в свою очередь, с недоумением понимает, что, кажется, ему начинает нравиться. Кохэру не пытается его затоптать или куснуть, забавно шлёпает губой, когда ему чистят хребет, и это… мило. А ещё Мицури хвалит его за старание и говорит, что смотрится всё немного, но лучше. Оно и ясно: мышцы начинают подстраиваться, и посадка становится не настолько убогой. Конечно, до Ренгоку ему по-прежнему, как до луны.

      А суббота грядёт неумолимо, и Шинадзугава, втирая во всё тело жидкость для лечения опорно-двигательного аппарата, просто надеется, что Канаэ не разочаруется, увидев своего парня в отчаянных попытках преодолеть короткий прогулочный маршрут. Но даже если и разочаруется, он предупреждал: не его это, он вообще не любит живность, которая весит больше ста килограмм. Хотя Кохэру, пока чавкает арбузом, ничего так.

      — Знаешь, а это реально прикольно, — в последний день до намеченного события, снимая потный вальтрап, Санеми останавливается, глядя на сонно развесившего уши коня: тот, умотавшись от жары, даже глаза прикрыл, опустив голову на привязи. — В смысле, не вот это вот всё, а лошади.

      Мицури удивлённо смотрит на него через плечо, включая местный душ, состоящий из шланга с насадкой, однако тотчас меняется в лице: весело улыбается и кивает, пробуя пальцами температуру воды. В её чертах скозит едва различимое, но очень сладкое торжество, от которого Санеми невольно чувствует себя в ловушке. И хмурится.

      Обломитесь: после субботы его волоком в седло не затащат.

      — Я знаю, — а Канроджи поднимается, аккуратно растягивая шланг, чтобы дотянуться им до коня. — Мы тут ради них и собираемся.

***

      — Божечки, Санеми-куну так идёт, — восторженно шепчет Канаэ, наблюдая, как Санеми с чувством, с толком и с расстановкой скребёт шкуру Кохэру, а тот довольно пыхтит, пытаясь поймать его за локоть. Шинадзугава отмахивается, чистит и чуть заметно ухмыляется на это баловство. — Не могу поверить, что он всю неделю готовился, чтобы сегодня со мной поехать. Мицури-чан, я правда, думала, что он пошутил!

      — Ты только ничего не говори ему про посадку, — таким же шёпотом отзывается Мицури, сидя на табуретке и усиленно натирая седло. Она, вообще-то, думала помогать Санеми, но тот решительно отрезал: «Я сам», — и девушка, млея от радости, что воспитала такого самостоятельного новичка, без колебаний оставила его в покое. — Она у него ещё не очень, но упасть он вроде бы не должен.

      — Ох, не переживай, я ни за что его не потеряю! — Кочо звонко прыскает, но тут же прячет смешок в запястье: к ним резво оборачивается нахохлившийся Шинадзугава, у которого, похоже, уши загорелись. Просверлив в веселящихся девушках пару дырок, он, однако, успокаивается, не найдя ничего провокационного, и принимается осторожно тереть коню ноги.

      А Канаэ, вся розовая от удовольствия, снова шепчет подруге, надевая на кобылу оголовье:

       — Эти бриджи в клеточку такие стильные, я не могу… У них с Кёджуро-куном определённо совпадают вкусы.

      — По-моему, это Кёджуро-кун их ему и одолжил, — с загадочной улыбочкой отзывается Мицури, в третий раз полируя давно сверкающее седалище. — Я точно видела их на нём пару дней назад.

      — Ох, правда? Боже, мужская дружба — это так мило...

      А Санеми, наконец водружая на спину Кохэру тяжёлое седло поверх вальтрапа, отирает с лица пот и принимается ковыряться с пряжками на подпруге, пытаясь не выглядеть тормозом, который даже неделю спустя боится запутаться в пристругах и уздечке.

      Теперь и он — среди парней в обтягивающих, дорогущих штанишках.