Пэйринг и персонажи:

Описание:

------------------------------------------------------------

      На Шинобу улыбка цвета расцветающей сирени.

      На Шинобу элегантность легким подвесом ее хаори ложится на плечи, приспускаясь ниже, крепче, ближе.

      Но сама Шинобу — это ровным счетом ничего, кроме чертовых иллюзий, яда, запаха лжи, пропитанных болью соразмерно с ее разочарованием.

      И Гию смотрит на нее так внимательно, так осторожно, что пока они вдвоем идут сквозь гущу леса на задание, глаза бегут по чужому силуэту, почти не отрываясь. В Шинобу нет ничего настоящего, начиная даже с ее взора — красивого, но фальшивого. И лишь отголоски прошлого не позволяют ему отпустить образ той самой девочки из поместья бабочки несколько лет назад, что не улыбалась незнакомцам, даря всю наигранную нежность.

— Томиока-сан, можно кое-что спросить?

— Нет.

      В расколотых на стеклянную пыль глазах плещется удивление. Незнакомка вздыхает, после — разглядывает с презрением, дует щеки, будто маленький ребенок, складывая руки крестом на груди. У незнакомки пряди обсидиановых волос окрашены в лиловый, и запах цветочный кружит терпким приторным послевкусием, все гуще сплетаясь в полноценный аромат, когда она делает аккуратный шаг ближе.

      Незнакомку зовут Шинобу Кочо.

      У Гию спирает на секунду дыхание.

— Ты начинаешь меня раздражать, — в один заход выпаливает та и упирается своими ста пятьюдесятью сантиметрами в солнечное сплетение Гию, что выше ее на полторы головы.

— Канаэ поручила мне присмотреть за тобой. Я присматриваю. На выполнение твоих прихотей я не соглашался.

      Она по-ребячьи, совсем-совсем как дитя малое, снова дует щеки, и ее лицо за пару секунд становится красным. Томиока присаживается на корточки.

— Ты злишься? — спрашивает тихо он.

      Его взгляд тусклый под копной волос, уголки губ все ещё опущены вниз; насколько помнит сама Канаэ, Гию никогда не улыбался в чьем-либо присутствии, и Шинобу знает об этом. Почему-то знает. На закоулках памяти, почти в самой глубине, обрывками всплывает вчерашний разговор с сестрой.

      Шинобу непроизвольно жмурится.

— Все в порядке, Кочо?

— Лучше некуда.

      Гию слышит в ее голосе кровоточащий яд, что плещется океаном. Она самостоятельно склеивает свою маску лицемерия такими же кровавыми прикосновениями и от них — шрамы на ладонях, ссадины, липкие раны со вкусом перца.

— Почему же? — Шинобу в который раз игривисто произносит каждую строчку. Гию от этого внутри разрывает на кусочки.

      Он сухо кашляет в кулак, отвечая:

— Глупый вопрос.

      Между ними никогда не было молчания. Лишь глухой треск голосов, что готовы друг друга измельчить, уничтожить до состояния пыли одним словом. Иногда Томиока искренне жалел, что их отношения выстроились на почве взаимного непонимания. Иногда жалел и саму Кочо. И совсем уж редко думал, что у них было гораздо больше попыток наладить общение и найти общие точки соприкосновения, коих накопилось достаточно, чтобы друг друга наконец понять.

      «Твои ад и рай такие двуликие, Кочо».

      Мысль проносится молнией в голове, путается несуразно с остальными, где наверняка были ещё точно такие же аналогичные. Запятнанные старой памятью, что давно выцвели.

      Гию чувствует запах вишни вместе с постепенно растекающимся ядом внутри себя, что разлагает их обоих.

      «И я, к сожалению, не лучше».

— Глупый ответ, Томиока-сан.

— Тихо.

      Сабито в этот момент кажется очень серьезным и сосредоточенным. Гию вглядывается в напряжённую спину, плечи, что подняты чересчур неестественно, выпрямленные ноги. За массивными ветвями деревьев довольно тесно и неудобно — они торчат тут уже минут двадцать, если не больше, и в их молчании есть лишь одно исключение на это уже надоевшее «тихо».

      Томиока тяжело вздыхает.

— Я сейчас уйду обратно к Урокодаки-сенсею, Сабито.

      Он чувствует, как листья щекотят ему нос: вот-вот хочется уже закатить глаза и действительно уйти. Томиока прикрывает лицо маской, готовый уже разочарованно вздохнуть, отходит на метр и, путаясь в зелени, прыскает в кулак, чуть не валясь на землю.

— Да подожди ты, придурок.

      Сабито моментально ловит его с первого раза, одной рукой удерживая на весу. Смотрит, как в общем и сам Гию, без улыбки, после — секундно прожигает взглядом, когда Томиока делает это уже с таким же успехом и нескончаемым безразличием в глазах. И когда струна напряжения натягивается, как тетива лука, когда Сабито ведет Томиоку за руку и аккуратно подводит к стволу дерева, расчищая обзор от листвы, вот тогда, на пару минут, Гию и впрямь отпускает: он медленно выдыхает, а сжатые кулаки постепенно расслабляются.

      Из Сабито в миг уходит вся серьезность, вся напыщенная сосредоченность вместе взятые и теперь — теперь он просто стоит, улыбается со смятой челкой на лбу и сверлит его глазами по две монеты. Томиока игнорирует это и смотрит теперь уже не на него, а за — там цветочное поле с ромашками, васильками, незабудками и одной парящей бабочкой, что расслабленно глядит вверх, сидя вместе с Макомо. Облака растворяются с солнцем на закате.

      В глазах Шинобу отражается мягкий свет.
      Она улыбается — не для Гию и даже не замечая его присутствия, — но теперь он видит это вживую, по-настоящему. Мир на секунду другую расцветает краской.

      По шее скатывается медленно капля пота, когда Гию снова задерживает дыхание. В первые, почему-то, время останавливается, переставая истекать пылью песочных часов, разворачивает стрелку назад и затихает.

— Рядом демон.

      Клинок из ножен почти за считанные минуты оказывается крепко закреплён в его ладонях. Он затяжно смотрит в одну точку пару секунд, а после, затаив взгляд, обходит Шинобу. Их хаори на секунду соприкасаются, сплетаясь с шорохом листьев.

— Я не чувствую его присутствия рядом.

      Шинобу не щебечет больше. Чеканит — словно кузнец, а каждое слово отдается скрежетом на зубах. Она тихо касается чужого плеча ладонью, делает шаг вперёд и, вздохнув, берется за собственный клинок.

— Но это не значит, что он не встретится рядом. Запах крови слишком сильный.

      Гию не убирает ее руку, позволяя Кочо наглость немного нарушить их деловые границы общения. И все же, через какие-то пару минут, когда звук затихает, пальцы ее спускаются все ниже. У Шинобу тонкие и маленькие руки. Шинобу сама по себе вся миниатюрная, крохотная, будто действительно бабочка. Гию не счёл бы ее убийцей демонов, не зная, что Кочо — одна из сильнейших в организации по их устранению.

      Не зная, что она и его может без сожалений, без угрызений совести убить запросто — прямо здесь, прямо сейчас.

      А она ведь и вправду может.

      И в раздумьях этих не раз теряется простая мысль: а заслужила ли Шинобу такой муки, как работать здесь?

      У столпов есть одно нерушимое правило: «Защищать слабых, убивать нечисть, быть сильным».

      Но кто защитит их? Кто заместо них побудет тем самым «сильным»?

      Ведь столпы же не железные стены, которые нельзя пробить.

      Так почему?

— Так почему ты должна быть сильной ради кого-то, чьего имени даже не знаешь?

      Вопрос рассыпается прямо в воздухе, оседая пылью на руках. Канаэ замирает, поднимает уставший взгляд вперёд и произносит:

— Я и не говорю, что обязана, — она берет чужие ладони в свои собственные, а затем продолжает: — Никто не обязан. Просто я так решила. Для себя.

      У младшей Кочо стопорится взор, становясь стеклянным. Ей хочется вонзить осколок в каждое слово, разорвать нить сути и, закончив диалог на совсем, забыться. Но лишь сердце младшей Кочо разрывается от боли, когда она вылавливает нежную улыбку сестры напротив, и ей вновь кажется, что это будет последним, что оставит Канаэ на прощание в который раз.

      Шинобу не хочет терять ее — Канаэ знает об этом.

      Шинобу боится, что чувство одиночества уничтожит их обеих — и если об этом не знает Канаэ, то точно все остальные.

— Все будет хорошо.

      ...но не в их мире. Не в момент их прощания с собственной жизнью каждый раз, когда демон посягает на чужую, незнакомую, совершенно новую. Не в их эпоху.

      И Гию смотрит в очередной раз на Шинобу, что уже давно приняла свою неизбежную смерть. Что уже давно перестала вить красную нить привязанности. В которой живых эмоций — на пару вздохов, не больше.

— Твое притворство, Кочо, — в полголоса начинает Томиока, не отводя взгляда, — меня не впечатляет.

      Но в ответ он слышит лишь шелест крыльев бабочки на ее пальцах, что одним взмахом пронзает воздух, взлетает в небо и теряется в зелени деревьев.

— Думаете, кому-то нравится ваша напыщенная серьезность, Томиока-сан? — она в миг скользит по опавшим листьям рядом с ним — так быстро, что Гию не успевает понять, как Шинобу здесь вообще оказалась. — Сомневаюсь.

— Я хотя бы не лгу самому себе.

— Вы скучаете по Сабито и сестре, Томиока-сан? Не правда ли? — они стоят друг к другу спинами, их взоры устремлены вверх. — До сих пор носите это старое хаори.

      Гию хмурится. Сводит брови к переносице, перекрывает веки, сжимает чехол клинка. Ему не нравится этот тон и суть вопроса, но он, пускай и тяжело вздохнув перед ответом, говорит:

— Это не твое дело.

— Вот видите. Не только я пытаюсь заглушить боль внутри ложью. Вы тоже сами себя обманываете, — Шинобу оборачивается, встаёт бок о бок к нему, снова устремляя взгляд вверх, — каждый день надеясь, что когда-нибудь станет легче.

      У Кочо улыбка швами пришита к губам. Она улыбается постоянно, одаривает каждого встречного ложным смехом. Но в этот раз, почему-то, просто спокойно смотрит; без лишних сантиментов, фальши в словах, игнорируя нарочитый взгляд Томиоки рядом. Их руки соприкасаются, стоит девушке дотронуться ненароком ладони Гию.

— Я погибну. Не сейчас, так позже, — переплетая пальцы в замок, говорит Кочо. Теперь честно.

      И они оба знают об этом. Знают о неизбежном исходе, что настигнет в любом случае.

— Но я не хочу умирать, Томиока-сан.

      А в ответ Гию может лишь позволить себе крепче сжать чужую ладонь и тяжело выдохнуть.

      Никто не хочет.