Пэйринг и персонажи:

Описание:

------------------------------------------------------------

      Неправильно, когда родители учат своего ребёнка держать клинок в твёрдой руке. Неправильно, когда ласковые руки матери в маленькие сыновьи ладони вкладывают рукоять с кожаной оплёткой.

      Маленький Тору крепко стоит на ногах, и теперь очередь мамы держаться за него — она села на одно колено возле него и опёрла тёплую ладонь на его плечо, чтобы не запутаться в пышной юбке европейского платья. В руках у мальчика только-только выкованный стилет, который мама за поясом на всякий случай носит; глаза его потемнели, тонкие губы поджались.

      — Самое главное — не медли, — голос у матери тихий, но властный, и она словно завет непреложный в его уши вкладывает. — Если будешь медлить — только кожу порвёшь и больнее сделаешь. Вонзай быстро и так же быстро вынимай. А если захочешь в рукаве спрятать, — она свой стилет забирает, поворачивает ловко в аккуратной ладони, — вкладывай лезвием к себе, чтобы в руках не блестело. А вынимать, — легко показывает, как делать нужно, — вот так будешь. Запомнил?

      Взгляд матери больше обеспокоенный, чем серьёзный. Тонкая вьющаяся прядка чёрных волос выпала из тугой причёски, и для Тору это почему-то домашним трепетом по коже пробежалось. Он кивает в ответ и улыбается широко — да, мама, я всё понял и запомнил. И мама улыбается ему в ответ, но добавляет строго:

      — Но просто так клинком не маши — только если будешь в смертельной опасности.

      Тору кивает её словам вновь, и мама выдыхает наконец, поднимается на ноги, опираясь на его плечо и гладит по растрёпанным, таким же чёрным волосам. И стилет свой обратно за пояс европейского платья закладывает.

***

      На своё двенадцатилетие Тору получает от матери самый неправильный из всех подарков. Потому что немецким мальчикам в его возрасте дарят игрушечные поезда или новый полк к армии оловянных солдатиков. Потому что матери обычно хотят оградить своих детей от всех ужасов настоящей, взрослой жизни как можно сильнее.

      Минами Акико мать любящая и понимающая, и потому в подарок на двенадцатилетие у лучшего дрезденского мастера заказывает своему сыну такой же стилет, как заткнут у неё самой за поясом, только размером под его ещё детскую руку. Муж и отец её не понимает, но закрывает на это глаза — оснований не верить в мудрость супруги и матери у него нет.

      А Тору на подарок смотрит долго, вертит свой первый клинок в руках, вынимает из скромных ножен и вкладывает в них обратно. И в его светлых глазах впервые разверзается тёмная бездна; он впервые понимает, что драться, если драться придётся, нужно будет до последнего вздоха и до последней остывающей капли крови.

      Он держит свой собственный клинок в руках так же крепко, как держал клинок матери, и смотрит в стену напротив себя, размытые очертания мрамора на которой складываются в человеческую фигуру. И впервые задаётся вопросом, куда нужно будет бить острым кончиком стилета, чтобы умирал человек быстро, без лишних боли и крови. Он задаёт этот вопрос на ломаном и неуверенном пока что французском одному биологу — знакомому отца, — и ждёт ответа со всей своей серьёзностью, скопившейся в радужке глаз.

      Ему отвечают не сразу — смотрят сначала настороженно, потом испуганно и лишь затем с пониманием. Ведут в библиотеку после и раскрывают толстенную энциклопедию, в которой чёрным по белому написано и нарисовано. Жаль только, что на всё том же французском — мальчику бы язык сначала выучить, а уж потом за чтиво браться.

      Но всё то, что Тору с пропечатанных страниц не понимает, он спрашивает после, разговаривая с этим биологом так, как говорит обычно с матерью — чётко и по порядку, внимая каждому произнесённому слову. Биолог отвечает и даже как-то незаметно для себя перестаёт на возраст обращать внимания. Минами Тору — японский мальчонка двенадцати лет, идущий обычно бок о бок с матерью и следящий умными глазами за тем, какую руку протягивают его отцу; и впервые в «развитом» европейском обществе находится человек, который его родителей за это не осуждает — наоборот хвалит за вечерней беседой, матери благодарно руку пожимая.

***

      По приезде на родину Тору уже не двенадцатилетний — над ним гордые пятнадцатилетия ветра шумят, и сам он, на палубе стоя, лишь чуть не свешивается за борт, им навстречу лицо подставляя. Земля в Японии другая, люди другие, и маму он наконец-то в праздничном кимоно видит.

      Единственное, что остаётся неизменным — два стилета, за пояса заткнутые. Стилет Акико прячется полностью за широким оби, а ручка его под рукавом не видна. У Тору стилет с пояса свисает, бьётся об ногу легко на каждом шаге, как бьётся о пристань родного берега солёная волна.

      А ещё бьётся мелкими горячими каплями о подворотни брусчатку густая тёмная кровь, из раны текущая. Тору держит стилет крепко, вдавливает его в повреждённую печень и шипит, наблюдая за тем, как из уголков рта напротив льётся тонкими струями кровь. Он бил точно так, как запомнил незащищённую зону из той энциклопедии — снизу-спереди под правое нижнее ребро, стилет внутри раны проворачивая, — и вынимает свой клинок точно так, как учила мама — резко и с отскоком назад, чтобы в бьющей из раны крови не заляпаться.

      Лезвие полностью в крови испачкано, и Тору его об штанину вытирает перед тем, как в ножны спрятать. Оглядывается воровато, но из свидетелей только пузатую луну находит — она в его тёмных глазах блестит, заполнить пытается ту разверзнувшуюся в них бездну, путаясь в тонких ресницах.

      Но времени на луну у Тору нет — он из подворотни этой убегает, натягивая на лоб фуражку посильнее и запахивая форменное хаори с той стороны, на которой бедро от высыхающей крови холодить начинает. Пути в казармы ему теперь нет — раздобыть бы где катану, которой только-только овладел немного, да бумаги — письмо для мамы черкануть.

      Катану Тору находит в одном из номеров ближайшей гостиницы, в окно тёмной тенью проскальзывая. Подхватывает её вместе с ножнами и под всё тем же хаори прячет, но у стола в углу задерживается — забирает ещё тонкий железный гребень и какую-то книгу, прячет за пазухой и выскальзывает на балкончик так же тихо, как и пробрался.

      Его только потом колотить начинает — когда останавливается за городом уже, спиной по широкому стволу дерева соскальзывая. Бездна в его глазах резко захлопывается, и грохот от этого бьёт от самых ног до кончиков волос крупными колючими мурашками. Гордые пятнадцатилетние ветра молчат, и от штиля этого только хуже, ведь слышно, как собственная кровь [к р о в ь] по венам течёт, сердцем перегоняемая.

      Руки у Тору дрожат, но гребень и книгу он вынимает, прокалывает запястье тонким зубчиком и этим же зубчиком пишет на полях на французском — как вспоминает и как получается дрожащей рукой. Пишет матери за неимением чернил собственной кровью, прячет что письменное за пазуху, что лицо своё под коротким козырьком и идёт до ближайшей деревни, слушая стук взбесившегося вдруг сердца внутри и удары ножен катаны об ногу снаружи. Пятно на его штанине намертво [н а м е р т в о] засыхает.

***

      Катану он утащил не самую простую — лезвие окрашено было в серебристо-зелёный, а гарда на клинке в виде многоконечной звезды выпилена была. В руке не лежала — стилет роднее был, — но не в его случае выбирать. Оставленных при себе денег хватало лишь на то, чтобы расплатиться с семьёй пахаря, у которого в амбаре заночевал, да письмо матери с ближайшим ходоком отправить.

      Тору перевешивает катану на пояс и просёлочной дорогой идёт туда, куда ему ни одна собака бы идти не посоветовала. Глицинией с Фудзикасанеямы пахнет издалека, и стоит только к одному из деревьев подойти — слышишь, как у пацанят всё тех же пятнадцати лет зубы друг об друга стучат да коленки трясутся. Катана за поясом победу и жизнь не гарантирует ни разу, но чисто для собственного спокойствия ладонь на ручку ложится, когда шаг нужно сделать в тёмную чащу.

      И за все эти семь ночей, перемежаемые шестью днями, катана эта слушаться так и не стала — дрожали руки, хоть убей, и лезвие постоянно выворачивалось, демона зацепляя, но раня лишь по толстой коже. Кромки порезов осыпались, конечно, пеплом, но погоды это не делало — толку от этой катаны было столько же, сколько от самого Тору, к двум умельцам прибившемуся.

      Дыхания, как ему позже у костерка днём объяснили, у него не было, и потому ничирин — катана та самая, из особой стали выкованная, — его не слушается, не даётся ему в руки и от рукояти белеет постепенно, силу теряя. Дыхания у Тору действительно не было, и каты он ни одной не знал, но дрался почему-то, прыгал в зубы и когти на рожон, пока эти чьи-то ученики его прикрывали и вытаскивали. Отвлекал на себя демона, как мог, а после смотрел, как красиво разлетается пеплом отрубленная голова.

      Фудзикасанеяма его многому научила, многое рассказала и многое дала. Дала основу знаний о демонах, дала в голове засевший вопрос, да и будущее — кровавое и поломанными клинками вымощенное — тоже дала. В последнюю ночь, минут за сорок до рассвета, оба ученика чьи-то погибают, и демона Тору добивает сам, прижимая ослабевшее тело к земле и ничирин в его горло втаптывая. Плевать, если сломается — не достанется по европейской философии никому, — зато голова демона, за редкие волосы в сторону откинутая, обратно не прирастёт.

      На окончательном отборе того года Тору выживает, только толку от этого мало. Ничирин в его руках по-прежнему дрожит, не желая своего настоящего хозяина предавать, а подойти к образцам стали и свой собственный меч заказать одно-единственное мешает — пятно намертво [н а м е р т в о] присохшей что к штанине, что к ноге под ней крови [к р о в и], живой некогда бывшей и текущей по чьим-то венам так, как течёт сквозь сердце по-прежнему его собственная.

      Тору только касугайрасу с Фудзикасанеямы забирает — птица умная, разговорчивая, будет письма матери носить. А без ничирина он справится как-нибудь — без дыхания справился ведь.

      — Скажи-ка мне, — гладя ворона по чёрным крыльям, — куда идти мне, если я старших из вас найти хочу?
      — В поместье Бабочки! — отвечает ему птица громко, с руки в небо взмывая. — Направляйся за мной в поместье Бабочки!

      И впервые за последнюю неделю Тору улыбается — не шипя от гнева и не смеясь безумно от страха, а просто улыбаясь, как улыбался маме в тот день, когда из её рук впервые в свои клинок взял.

***

      Истребитель из него никакущий — слишком вёрткий и юркий, несерьёзный, напролом не идёт никогда, а ничирином больше для смеха машет, позор и посмешище! Тору слушает это из уст Шиназугавы, с которым подраться успел, да смеётся тихо в кулак — собака лает, ветер носит. Ему за это ничего почти не станет, ведь Кочо в отличие от остальных столпов не дура — сама такая же слабая, ничирин у неё тоже для красоты больше, а взгляд ясной мыслью удручён, — и потому она знает, как важно таким истребителям на плаву оставаться.

      Тору демонов не убивает — злит больше, раззадоривает и манит за собой в ловушки. Тору за демонами наблюдает, всё так же за пазухой книгу таская. Разница только в том, что теперь страницы белые, а надписи и рисунки на них не кровью и гребнем сделаны — тонким карандашом, Кочо пожалованным. Потому что Кочо — которая живая, столп Насекомого и Шинобу по имени — знает, чего стоят лишние несколько минут напротив демона, в его когтях и между зубов.

      Тору собой рискует настолько часто, что уже замечать это перестал. Его не трясёт после успешных заданий от страха, не тошнит от солёной и гнилой крови, не воротит от осыпающихся пеплом голов и тел. Ему покоя в минуты перед тем, как провалиться бы в глубокий сон, не даёт только одно — приходящий неожиданно фантом липкой мёртвой крови, по штанине размазанной. Потому что кровь та была человеческой.

      Никто, даже начальница его Кочо про этот фантом не знает. Не знают демоны, не знают истребители, не знают столпы. Один только Шиназугава в его сторону как-то криво косится, как будто надпись на лбу у Тору читает — убил и сбежал.
      Шиназугава его с первых минут не жаловал — тычком под рёбра да хватом за грудки наградил, а после того, как получил по нескольким болевым точкам острым локтём, осыпал сверху и прозвищем клейким — Седьмая Низшая Луна. Потому что Лун Низших всего шесть, да и шестая — слабая самая; потому что видел, наверное, во вновь разверзшейся бездне потемневших глаз, как падало на брусчатку подворотни тело и как вытекала тонкими струями из уголков рта кровь.

      Истребитель из Тору никакущий, и потому, наверное, ничирин украденный его слушаться так и не начинает. Алчность, внутри сидящая, пилит тем, что на окончательном отборе заказать свой клинок всё же стоило. Тору от неё отмахивается — заправляет за ухо сальную от постоянной беготни прядь — и занимает после руки всё тем же ничирином, раз за разом повторяя первую кату какого-то дыхания — Ветра, кажется.

      Кочо ему говорила, что как только тысячу раз повторишь — само запомнится и получаться станет. И оно запоминается, повторяется так, как кривой хираганой на старых пожелтевших листах записано, но…
      Украденный ничирин дрожать в руках Тору не прекратит, наверное, никогда. Как бы сильно он рукоять ни сжимал, как точно бы ни бил по воздуху, от самых ног всю силу вкладывая, и сколько бы раз ни повторял одни и те же движения — тщетной была каждая из сотни и тысячи попыток.

      Несчастную первую кату Ветра Тору оставил спустя месяц, когда Кочо его напряжённой до вздувающихся вен руки коснулась — легко совсем, будто прилетевшая из ниотуда бабочка на ладонь села. Да только бабочки этой — невесомой почти — как раз и не хватало, чтобы пальцы сами собой разжались, а колени подкосились, и уставшее тело отдельно от сознания на крупную гальку рухнуло. В тот день бездна в его глазах не захлопывалась — медленно закрывалась, как закрывалась фусума в палате лазарета после ухода с маленькой свечкой всё той же Кочо.

      Украденный ничирин в руках Тору дрожать не прекратит никогда — после того дня уже константа, как и то, что лезвие стилета, на поясе висящего, навсегда будет мёртвой кровью запятнано. Стёртые руки тянутся за пазуху, вырывают из блокнота белую-белую страницу и тонкой чёрной латиницей вновь матери пишут — о том, какие её руки ласковые и тёплые, о том, как сын по этим рукам скучает. А о том, как собственные руки опустились бессильно, расскажет пусть ветер его уже шестнадцатилетия, над головой рассвет проносящий.

***

      Минами Тору в Организации кем-то вроде своего стал за эти три года, которые кидается демону в лапы да пишет-рисует в многочисленных блокнотах. Минами Тору из-за спины Кочо Шинобу смотрит теперь нагло, с такой же, как у неё самой, улыбочкой лицемерной. Минами Тору на прозвище «Седьмая Низшая» отзывается с некой для самого себя честью — одним своим присутствием Шиназугаву бесить не каждый способен.

      Минами Тору в ранге каното все эти три года и держится — потому что выше истребитель без дыхания прыгнуть не в состоянии, потому что Убуяшики Кагае по большому счёту на его работу плевать. Убуяшики Кагая на собрании Хашира улыбается и голосом своим давит, заставляя голову преклонить, а у Тору горло приступом от него схватывает — потому что тошнит немного от сине-сиреневых вздутых вен на лице Ояката-самы.

      Зато от голоска Канроджи-сан будто солнышко сияет, и сама она милая-сладкая такая, что не заглянуть к ней на сакура-моти смертному греху сродни. Зато скользкий взгляд Игуро, за углом стоящего, по спине холодком бежит, и отрезвляет это ничуть не хуже ведра ледяной воды. Зато маячащий где-то на фоне Томиока забыть не даёт, почему именно Тору в ранге каното остался и почему ничирин за его поясом больше для красоты висит.

      Кочо проводит на добытой демоновой крови опыты, а лучше бы на самом Тору парочку провела. Каких именно и с какой целью — он сам не знает и загадывать даже не берётся, но подопытным образцом пойти всегда согласен. Потому что не знает, а знать хочет — отчего же в его венах кровь не такая и отчего же лёгким его дышать по-особенному не дано.

      И потому раз в месяц с кем-то из девяти столпов на задания ходит, под горячую руку да острый клинок лезет и ждёт всё, когда бездна в глазах раскроется настолько, чтобы дрожащий в руках ничирин превратился хоть на миг в тот стилет и чтобы шипение на губах в название каты, пусть самой простой, сложилось.

      Бездна не раскрывается, украденный ничирин дрожит, слюна на языке пузырится. Сотенная и тысячная попытка константой провал. Демон, разыгранный и сбитый с толку, столпу остаётся как десерт к комичному представлению — очередной попытке пробудить дыхание, а вместе с ним и силу, от которой лезвие ничирина ярко-ярко в свой особенный цвет красится.

      И каждый из столпов одинаково по плечу хлопает, одинаково смотрит, как на побитую собаку, и одинаково своей дорогой уходит, оставляя с белыми страницами и пепелящимся телом демона с отсечённой головой. Столпы сильные, и потому у них учиться даже положено — что у всегда радостной Канроджи, сладкой на кончике языка, что у склизско-холодного Игуро, за ней тенью ползущего. Да у того же Шиназугавы, что за украденную кату все три года убить обещает, да только не убьёт всё никак.

      Тору учится. Слушает терпеливо, повторяет всё те же первые у каждого дыхания каты и снова себя раз в месяц доводит до вздувающихся вен и подкашивающихся коленей.
      Но Минами Тору и в сотый, и в тысячный раз остаётся истребителем ранга каното — истребителем без дыхания; истребителем-разведчиком, который знает слишком, слишком много; истребителем, который перед Ояката-самой голову не из уважения клонит.

      Украденный ничирин по-прежнему в руках дрожит — даже тогда, когда его в ножнах за пояс затыкаешь на закате, укрывая рукоять всё тем же истрёпанным и когда-то форменным хаори. Всё остаётся на своих местах и той же самой константой, как и воспоминание о пролитой человеческой крови, что об брусчатку билась мелкими горячими каплями и намертво, вытертая об штанину, засыхала. И сколько стилет от неё не отмывай — всё мерещится где-то бездне в глазах маленькое пятнышко на отдраенной и прокалённой заново стали.

      Мечту о том, чтобы клинок — не обязательно этот, но даже какой-либо другой — по-настоящему в руке почувствовать, по-настоящему направить и силу в него вложить, Тору оставляет, но не константой в своей жизни, а росчерком аккуратной латиницы на вырванном вновь листе. Пишет маме о том, что всё таким же ребёнком остался и что лишь её руки — волшебные, ангельские руки — его научить чему-то смогли. Пишет маме и вместе с этим письмом на гордых девятнадцатилетних ветрах отправляет в полёт на вороновом крыле то своё, что с этим смириться никак не может.

      В этом месяце Тору не идёт за столпом, а прибивается к троице новичков — тех самых, что защитили девчонку-демона на собрании Хашира и что в лазарете перед этим рассказывали наперебой о демонах горы Натагумо. С детьми — мальчишками такими же, каким он сам в Организацию попал — ему дышится отчего-то легче, и постаревшие вместе с ним ветра над головой уже гордыми не кажутся, путаясь в чёрных, как вороново крыло, волосах.

      Касугайрасу на этих ветрах летит будто быстрее, весточку от мамы на закате принося. Мама не корит его — прощает и принимает, и строки, её рукой написанные, словно гладят родной тёплой ладонью по волосам точно так, как в тот день, когда в маленьких ещё руках Тору впервые оказался клинок.
      Но нет — всего лишь ветер их ерошит, сальную прядку из-за уха выбивая, как тогда из маминого тугого пучка одна выбилась. И это в его жизни тоже константа. Как и то, что сам он — Минами Тору — истребитель ранга всего лишь каното, не имеющий ни одного из всех возможных дыханий. Как и то, что на стилете — том самом, который мама подарила — всегда будет мерещиться капелька намертво засохшей крови.

      Как и то, что в руках у истребителя, пролившего человеческую кровь, любой ничирин будет дрожать.