Пэйринг и персонажи:

Описание:

------------------------------------------------------------

Её лицо чудно́е — нежное, маленькое, добела промёрзшее. Физически знакомое. Доума улыбается елейно-липко, щурится в умилении, прикрывает попеременно глаза крылом веера и рассматривает гостью с детским неприличием, с императорской насмешливостью. У неё рога венцом высятся над головой, добавляют десять нелепых сантиметров к росту — Доума посмеивается с холодной лаской, ивовой веточкой клонится над Аказой и цветочным восторгом ссыпается ему в ухо.

— Какая прелестная! Но, готов поспорить, пустая глупышка… — играючи перехватывает чужое запястье, не даёт грубому кулаку вмазать по челюсти; с беспечностью царевича продолжает — Ужасно жаль видеть её здесь! Представь, как здорово было бы вобрать эту красоту, упрятать в собственном храме… Ты меня не поймёшь, ведь любишь грызть мужицкие кости, и — ох, — не нужно брыкаться, разве я соврал? Твоё непонимание понятно, но оно поправимо: я подберу тебе милую…

Аказа бьёт по ногам, вышибает коленные чашечки с сочным хрустом.

Доума смеётся милостиво и сладко. Косится на низшую из высших, а её уже нет.

Упорхнула бесшумно, не фыркнула по-птичьему крыльями, не прострекотала жуком. Крошечный мотылёк, малюсенькое видение, сизая дымка. У Доумы слюна отдаёт сахаром, глотка забита песком — как обидно! Как подло, как бесчеловечно Мудзан поступил, позволив очаровательной малютке стать демоном! Как чудесно сложилась бы жизнь Доумы при встрече с ней, при полднике (с) ней.

Ныне эта бестелесная грация вызовет лишь несварение.

***

Смешно им пересечься в персиковом саду, ведь люди свыклись с мыслью, что персики отпугивают о́ни. А они здесь. Алые брызги вскипают на жемчужной коже, топкое марево марает Шинобу губы. И это почти романтично. Романтично наблюдать, как с брюзгливой аристократичностью сдирают с кости сырое мясо, как проглатывают его маленькими и вымеренными кусками. Ничего хищного, зверского. Ничего такого, что есть у Аказы (жрущего мужиков с нетерпеливой скукой).

— Сегодня свет луны особенно мил, — зовёт мягким вьюнковым голосом, переливчатым шелестом.

Шинобу молчит.

Шинобу стыдливо и робко — так думалось, — не поднимает взгляда. Доума счёл бы это за комплимент, но вовремя насторожился желчного цвета кожи, чахоточно-хворой улыбки, напрягся из-за складки у губ… Мягко выдохнул, роняя с деревьев неспелые персики. Снисходительно улыбнулся, не желая случайно выказать своего разочарования. Не желая разочароваться.

— Неужели я помешал? Моя дорогая, никто не предупредил меня, что ты предпочитаешь ужинать в одиночестве.

Шутит.

Он шутит.

Отзвук его голоса нежится и капризничает.

— Я тоже не знала, — мотыльковое крылышко улыбки вздрагивает, подлетает вверх; Доума неотрывно наблюдает за побуквенно-чётким движением милых губ (и Шинобу не может этого не заметить) — даже не подозревала, что меня захочет сожрать другой демон. Пожалуйста, избавьтесь от этой мысли. Иначе я буду вынуждена помочь вам выбить её из головы.

Она вытирает багрянец со рта спокойной ладонью, а Доума, кажется, даже не дышит — смазанный уголёк сажей коптит в груди. И непонятливо, и незнакомо — не подбитая гордость, не желание съесть, не божественное шипение. Что-то кроме. Шинобу лёгкой тенью маячит по земле, но истинного её тела не разобрать в лунно-холодном свете. Доума смеётся незнакомцем. На грани слышимого, если только это слышимое существует.

Персики дрожью валятся с деревьев.

— Я с удовольствием приму помощь от малютки-луны, Шинобу-тян, — нервическое веселье, растянутые патокой гласные.

***

Доума взбудоражено соображает (искры вихрятся в груди).

Бабочек нельзя сушить сжатыми меж ладонями-листами молитвенника — медовая пыльца отпечатается на страницах, поблекнут узоры, истончится пергамент их крыльев. Бабочек нельзя прятать под купол — золотой или стеклянный, — потому что они нескончаемо будут биться о его стены, изматываясь и уродуясь. Но бабочек можно накалывать на шпильку живьём.

— Что вы делаете?

Припаянная улыбка Шинобу — ласковое остриё. Интонация нежная, но Доума видит булькнувший ил дне зрачков, чувствует прорастающие из-под кожи иглы. Улыбается (сам дивится, как косо стало выходить примитивно-ясное действие; почти верит Шинобу, когда она спицей голоса колит его туда, где помягче: «неужели богам престало так постыло улыбаться?»).

— Пришпиливаю бабочку к иконе, — его обжигает холодным теплом чужого тела, стоящего слишком далеко, чтобы хоть как-то его почувствовать; Шинобу саркастично выгибает бровь, чуть вскидывает подбородок (плохороший знак).

Петлёй покачивается тишина между ними — почти слышно, как метёт суетливый щенячий хвост.

— Еретический бред.

С лживой мягкостью заключает бабочка, но Доума не до конца уверен, какая из — губы ни у одной не шевелятся.